Читать книгу "На примере брата - Уве Тимм"

Только маме ничего не пиши

Привет тебе шлет твой боевой товарищ Карл-Хайнц

Храбрый мальчик добровольцем записался в элитные части. Это была совсем иная элита, чем та, среди которой и наперекор которой ему, отцу, пришлось утверждаться в «Добровольческом корпусе», там были остатки аристократии, последыши феодализма, в круг которых его впускали, но никогда не принимали по-настоящему, то есть только терпели. Semper talis, «всегда превосходны» — таков был девиз гвардейской мотопехоты, который отец любил цитировать. Однако про его, именно про его жизнь сказать «превосходно» было никак нельзя. А еще было слово «честь» — и как, с каким нажимом он повторял: это против чести.

В войска СС мог поступить только тот, чья родословная доказывала отсутствие еврейских предков до четвертого колена, то есть до прадедов. Чистокровное арийское происхождение. Родословное древо. Дворянство для целого народа. Гиммлер, который еще в 1928 году выводил породы домашней птицы, искал для СС образцы в Средневековье: рыцарский орден, тинговые ристалища, заселение Востока. Перенародование. Смешное, глупое слово — перенародование — на самом деле было убийственным. Только избранные удостаивались звания чистой расы, народ целиком, не какие-то слои, то есть не социальное, а только кровь, как у знати, но не голубая, а просто арийская, немецкая, та, именем которой человек господствующей расы призван господствовать. Черная гвардия. Элита. И разумеется, была своя система в том, что командирами всех частей особого назначения в России были — Гиммлер специально подбирал — люди с высшим образованием: восемь юристов, один университетский профессор, а штандартенфюрер СС Блобель[20]командир отряда особого назначения 4а, ответственный за гибель шестидесяти тысяч человек, в штатской жизни

был самостоятельным архитектором. К изумлению допрашивающих американских офицеров, все эти субъекты оказались не примитивными извергами, а литературно, философски, музыкально образованными людьми, которые — как бы хотелось, чтобы этого не было! — слушали Моцарта, читали Гёльдерлина. Разумеется, они прекрасно осознавали преступность своих злодеяний и предпринимали все возможное для их сокрытия. Когда Красная армия подходила к Киеву, мертвецы из урочища Бабий Яр были силами военнопленных эксгумированы и сожжены, после чего производивших работы военнопленных расстреляли. Солярку, потребовавшуюся для кремации, списали по акту. Бухгалтерия смерти. Отто Олендорф, дипломированный экономист, начальник особой группы «Д»[21], дока по части статистки, оправдывал убийство девяноста тысяч человек, женщин и детей, ссылками на Библию: древние иудеи, дескать, тоже истребляли своих врагов подчистую. Человек-господин, особь господствующей расы. Сбылась мечта обывателя, стала явью его заветная мания величия: даже последнему ханыге проще простого было втолковать, что куда лучше в форме и при карабине охранять двенадцать работающих недочеловеков, чем корячиться самому. Вот и вся премудрость этой господской идеологии. Мифа о крови и сознания, что ты немец, было достаточно, не важно, ленив ты или труженик, глуп или умен, главное — ты принадлежишь к народу господ. Подобно знати, с которой отец столкнулся на Балтике, — только там кичились чистотой родословной, а здесь чистотой принадлежности к народной общности. И вот в ней, в этой ничем, кроме круговой поруки происхождения, не заклятой общности, которая почувствовала себя элитой, знатью, возвышенной над другими народами, — в этой общности СС, Силы Сопровождения, были образцом, элитой элит, у каждого из членов которой группа крови была вытатуирована на левом плече. Что, конечно, было продиктовано скорее практическими резонами — в случае ранения не нужно тратить время на анализ, — но, с другой стороны, в своем более глубинном значении отсылало к братству крови, к идеологии, которая постоянно, снова и снова апеллировала к крови, родословной, к породе. Зеркальным отражением этого действия была нумерация заключенных в концлагерях: им тоже татуировали номера, правда, на предплечье, пожизненно клеймя как изгоев рода человеческого. Номерами, одинаковым образом, были помечены и жертвы, и палачи.

И ничто — вот она подноготная, вот она отчаянная правда, — ни образование, ни культура, ни так называемая духовность, не удержало, не уберегло преступников от злодеяний. И то же самое, только в противоположной ипостаси — Жан Амери пишет об этом в своем эссе «У границ духа», — относится к жертвам лагерей: культура, образование не прибавляли человеку сил, не даровали утешения, не укрепляли волю к сопротивлению, — они не давали ничего. Зато у палача, как, например, у Гейдриха, когда он играл на скрипке, от переживаний дрожали губы.

Как пишет Жан Амери, жертвы ощущали другое: Перед безъязыкой неприступностью этих стен, перед тугим трепетом стягов на ветру утрачивали свою трансцендентность и строфы стихов, и философские премудрости, становясь для нас либо сухими, безразличными констатациями, либо пустой болтовней. Там, где они что-то значили, они казались тривиальностями, а там, где они не казались тривиальностями, они уже ничего не значили. Чтобы понять это, не требовалось ни семантического, ни логически-синтактического анализа: довольно было один раз взглянуть на караульные вышки, один раз нюхнуть сладковато-жирного дыма из труб крематория.

Это не попытка объяснения. И никакое писание, никакая фраза не спасет, не поможет — в смысле дедукции, упорядочения, понимания, нет, здесь только одно: самозащита перед лицом того, что тебе открылось. Среди фотографий, сделанных Ли Миллер[22]в Дахау сразу после освобождения лагеря американцами, есть одна, запечатлевшая эсэсовца, утопленного заключенными в речушке. Слегка размытые в струях прозрачной воды, можно различить лицо и пятнистую защитную униформу, как будто всплывающие из неведомых, грозных глубин. «The Evil»[23] — так назвала Ли Миллер эту фотографию. А что, если бы брата перевели в концлагерь, охранником?

Этот вопрос родители вслух никогда не задавали. А мысленно? По крайней мере мысленно, так мне думается, они должны были его себе задать — и велик ли был их ужас при подобной мысли? Вслух произносилось и обсуждалось, однако, совсем другое: что, если бы он не записался в СС? Разумеется, если бы он пошел просто в вермахт, это не было бы радикальным отказом от участия в войне — такой шаг надо было совершать на годы раньше, — но все же это было бы другим вариантом военного распределения, выбора воинских частей. Части вермахта несли не столь тяжелые потери, как войска СС. А кроме того, вермахт никак не был связан с этими жуткими вещами. В пятидесятые, в начале шестидесятых годов служба в вермахте еще считалась вполне честным, приличным делом, и это разумелось само собой. В вермахте, там служили честные вояки, они только исполняли свой долг. Войска СС исполняли больше, чем просто долг. «Наша честь — верность!» — было выбито на их ременных пряжках. Вот если бы он пошел в Африканский корпус... Сослагательное наклонение, в котором, разумеется, упускалось — и родители прекрасно это знали, — что и в Африке тоже вполне можно было потерять обе ноги. Но быть может, так, наверно, они рассуждали, в Африке судьба распорядилась бы иначе.