Читать книгу "Комната Джованни - Джеймс Болдуин"

3

В пять часов утра Гийом закрыл за нами двери бара. Улицы были пустынными и серыми. На углу, рядом с баром, уже открыл свою лавку мясник. Его было видно внутри – уже забрызганного кровью, рубящего туши. Большой зелёный парижский автобус прогромыхал мимо, почти пустой, указывая бешено мигающим сигналом, что собирается повернуть. Garçon de café[33]выплеснул воду на тротуар перед своим заведением и согнал её в сточную канаву. В конце длинной, кривой улицы перед нами виднелись деревья бульвара, плетеные стулья, составленные друг на друга перед кафе, и высокий каменный шпиль Сен-Жермен-де-Пре – самый великолепный, как считали мы с Хеллой, шпиль в городе. Улица, пересекавшая place,[34]тянулась с одной стороны до самой Сены, а с другой – извивалась до Монпарнаса. Она носит имя одного авантюриста, посеявшего в Европе то, что пожинают по сей день.[35]Я часто бродил вдоль этой улицы, иногда с Хеллой, по направлению к реке, но чаще без неё по направлению к девицам Монпарнаса. Было это не так давно, но в то утро казалось, что совсем в другой жизни.

Мы направлялись к Les Halles,[36]чтобы позавтракать. Все четверо мы сели в такси, с неприязнью прижавшись друг к другу, что не преминуло вызвать целый поток непристойных шуточек со стороны Жака и Гийома. Их вульгарность была неприятна тем, что острот не получалось и что была она выражением презрения к себе и к другим; она выплёскивалась из них, как гнилая вода. Было очевидно, что они испытывали танталовы муки по поводу меня и Джованни, и это выводило меня из себя. Джованни же откинулся к заднему стеклу и, легонько толкая меня рукой в плечо, давал понять, что скоро мы избавимся от этих стариканов и что брызги этой мутной воды не должны нас беспокоить, поскольку мы всё это легко с себя смоем.

– Смотри, – сказал Джованни, когда мы пересекали реку по мосту, – этот старый блудник Париж так трогателен, когда ворочается в кровати.

Я взглянул за его тяжёлый профиль, серый от усталости и цвета небес над нами. Река набухла и пожелтела. Ничто на ней не двигалось. Пришвартованные баржи стояли вдоль набережных. Остров Сите удалялся от нас, унося на себе тяжесть собора;[37]за ним – призрачно из-за скорости и тумана – проступали крыши жилых домов, мириады крыш с низкими трубами, прекрасными и разноцветными от жемчужного неба. Туман прирос к реке, смягчая очертания этой армии деревьев, смягчая эти камни, пряча странные, штопорообразные аллеи и тупиковые улочки, прирос, как проклятие, к этим людям, спящим под мостами; один из них промелькнул под нами – чёрный и одинокий, бредущий вдоль реки.

– Одни крысы спрятались, – сказал Джованни, – другие теперь выползают наружу.

Он вяло улыбнулся и посмотрел на меня. Неожиданно для меня он взял мою руку и оставил её в своей.

– Тебе не приходилось спать под мостом? – спросил он. – Но, возможно, в вашей стране под мостами мягкие постели и тёплые одеяла?

Я не знал, что делать с рукой. Казалось, лучше не шевелиться.

– Пока нет, – сказал я, – но скоро придётся. Меня хотят вышвырнуть из отеля.

Я сказал это мягко, с улыбкой, желая показать, что знаком с тёмной стороной жизни, что мы с ним равны. Но поскольку он держал мою руку в своей, эти слова прозвучали невыносимо беспомощно, нежно и стыдливо. Однако я не мог сказать уже ничего, чтобы изменить это впечатление: добавить что-то означало бы лишь усилить его. Я освободил свою руку как будто для того, чтобы достать сигарету. Жак дал мне прикурить.

– Где вы живёте? – спросил он Джованни.

– О, далеко, очень далеко отсюда. Это почти уже не Париж.

– Он живёт на жуткой улице около Nation,[38]– сказал Гийом, – среди всех этих жутких буржуа и их свиноподобных детей.

– Эти дети не попадались тебе в нужном возрасте, – сказал Жак. – У них бывает такой период, очень короткий, hélas,[39]когда свинья – это, пожалуй, единственное животное, которое они не напоминают.

Он снова обратился к Джованни:

– В отеле?

– Нет, – ответил тот и впервые за всё это время показался смущённым. – Я живу в комнате служанки.

– Со служанкой?

– Нет, – сказал Джованни и улыбнулся. – Я не знаю, где она. Если бы вы увидели мою комнату, то сразу бы поняли, что там и не пахнет служанкой.

– Мне бы очень хотелось, – сказал Жак.

– Тогда мы устроим для вас как-нибудь вечеринку, – сказал Джованни.

Это было сказано слишком вежливо и слишком в лоб для того, чтобы допустить дальнейшие вопросы, но в то же время чуть не вызвало вопрос с моей стороны. Гийом быстро взглянул на Джованни, а тот, не обращая на него внимания, вглядывался в утро и что-то насвистывал. За последние шесть часов я только и делал, что принимал решения, и теперь пришёл ещё к одному: прояснить всю эту ситуацию с Джованни сразу же, как только мы останемся в Les Halles вдвоём. Я должен был ему сказать, что он ошибается на мой счёт, но что мы можем остаться друзьями. Но на самом деле я не был уверен, не ошибаюсь ли сам, слепо всё перевирая, и признаться в этом мне было ещё более стыдно. Я был в ловушке: как бы я теперь ни изворачивался, час признания неотвратимо приближался, и его уже было не избежать, – разве что выпрыгнув на ходу из машины, что само по себе стало бы самым ужасным признанием.

Таксист спросил, куда нам дальше, поскольку мы доехали до запруженных машинами бульваров и боковых улочек с односторонним движением района Les Halles. Лук-порей и просто лук, кабачки, апельсины, яблоки, картошка, цветная капуста – всё это красочными горами громоздилось на тротуаре и на проезжей части перед широкими жестяными навесами. Навесы эти были длиною в квартал, и под ними было навалено ещё больше фруктов и ещё больше овощей; под одними навесами была рыба, под другими – сыры, под третьими – целые туши недавно забитых животных. Трудно было себе представить, что всё это может быть когда-нибудь съедено. Но через несколько часов всё это будет раскуплено, и новые грузовики прибудут со всех концов Франции, пробираясь сюда – к большой выгоде улья торговцев средней руки – сквозь весь Париж, чтобы насытить рычащие толпы. Тем, кто рычал, одновременно лаская и раня ухо, впереди, сзади и с обеих сторон машины, наш таксист вместе с Джованни отвечали рычанием. Парижская толпа одета в синее, кажется, в любой день, кроме воскресенья, когда большинство одевается в необычайно праздничный чёрный цвет. Тут они все были в синем, споря за каждый сантиметр проезда и загораживая его своими тележками, ручными повозками, фургонами и неся на спинах доверху набитые корзины, будучи свято уверены в своей правоте. Краснолицая женщина, несущая фрукты, проорала – Джованни, таксисту и всему свету – особенно выразительное cochonnerie,[40]на которое и таксист, и Джованни, предельно напрягая лёгкие, ответили, хотя фруктовая дама была уже вне поля нашего зрения и вряд ли помнила высказанную ей особенно неприличную догадку. Мы продолжали пробираться вперёд, поскольку никто ещё не сказал, где остановиться, и Джованни с шофёром, которые, казалось, сразу после въезда в Les Halles стали братьями, обменивались впечатлениями, крайне нелестно отзываясь о чистоплотности, манере выражаться, некоторых частях тела и привычках обитателей Парижа. (Жак с Гийомом обменивались куда менее добродушными замечаниями по поводу каждого встречного мужского пола.) На тротуарах поблёскивали отбросы, гнилая ботва, выброшенные цветы, фрукты и овощи, которые скапливались в груды естественно и постепенно или же разом. Вдоль стен и по углам выстроились pissoirs,[41]тускло горящие переносные жаровни, кафе, ресторанчики и жёлтые от дыма бистро, некоторые совершенно крошечные, чуть больше крытого угла в форме гранёного алмаза, заключающие в себе бутылки и оцинкованную стойку. Всё это было наполнено мужчинами: молодыми, старыми, средних лет, сохраняющими солидный вид – солидный вопреки всем происходящим и происшедшим с ними катастрофам; и женщинами, более чем искушёнными в искусстве хитрить и терпеть, оценивать и взвешивать, а также визжать, если им почему-либо понадобится мужская помощь, хотя было очевидно, что они прекрасно обходились и без неё. Ничто здесь не напоминало мне родину, а Джованни всё узнавал и упивался.