Читать книгу "Колыбельная - Владимир Данихнов"

— За кого? — спросил Гордеев, сильно тоскуя.

— За Мишеньку.

Гордеев не знал, кто такой Мишенька. Зина объяснила. Оказывается, это тот самый молодой человек в бейсболке и кожаном плаще, который ударил Зину возле аптеки и затолкал ее в свой джип.

— Он же вас бьет, Зина, — тихо произнес Гордеев.

Зина стряхнула пепел с кончика сигареты.

— Ничего страшного, — сказала она. — Я не отличаюсь умом; иногда меня стоит бить. Честно говоря, я совсем глупая. — Она затянулась. — А у Мишеньки два высших образования: ему лучше знать, когда и кого бить, вам не кажется? Иногда он рассказывает мне всякие умные вещи: прям заслушаешься. Знаете, меня заводят образованные мужчины. Вы меня тоже заводите; но вы на мне жениться не собираетесь, верно? А Мишенька собирается.

Гордеев не знал, что ответить. Я мертвая собака, хотел сказать он, собака с простреленной головой; ты выйдешь замуж за пса? В последнее время ему надоело сравнивать себя с мертвой собакой, но он всё равно сравнивал, как будто назло кому-то.

— У меня появился напарник, — сказал Гордеев, обращаясь больше к себе, чем к Зине. — Туповат, исполнителен, силен. У него есть одна забавная черта: он умеет понимать чужое горе. Скажите, Зина, а ваш Мишенька сумеет постигнуть ваше горе?

Зина не понимала, что он имеет в виду. На самом деле она ничего в жизни не понимала и не хотела. Когда-то она страстно желала выйти замуж, но это желание давно кануло в Лету; а ее теперешняя радость от скорой свадьбы — лишь рефлекс. Внутри Зина была как грецкий орех с усохшим ядром. Она что-то говорила, сама не понимая, что говорит, и что-то видела, сама не понимая, что видит. Она курила, не чувствуя вкус табака, и пила коньяк, который был топливом для ее усталых мышц. Гордеев вскоре понял, что говорит не с человеком, а с пустой скорлупой, наделенной обрывками воспоминаний. Он подумал, что Кошевой, вероятно, такой же, а его умение жалеть других — лишь внешнее проявление пустоты, которая в нем содержится. Может, все люди со временем становятся пустыми; одни раньше, другие позже. Возможно, размышлял Гордеев, скоро настанет и мое время. С грустью представил он будущее, в котором его прекрасный мозг усохнет, и он будет ходить в толпе таких же, как он, безмозглых теней, думая о повышении цен на картошку. Вскоре ему наскучило думать о будущем, и он стал выпроваживать Зину. Зина не хотела уходить. Она желала сидеть в кресле, потому что у нее устали ноги; к тому же ей нравилось пить коньяк в номере у Гордеева. Гордеев не любил делиться коньяком, и всякий раз, когда Зина выпивала третью рюмку, немедленно гнал ее прочь. Зина давно заметила, что Гордеев прогоняет ее после третьей выпитой рюмки, и старалась наливать себе до краев, а содержимое третьей рюмки растягивала, как могла. Когда Гордеев приказывал ей покинуть номер, она начинала скандалить и утверждать, что выпила только две рюмки. Однако Гордеев не знал жалости. Зина же ради коньяка была готова на всё. Сегодня она пообещала Гордееву, что порвет с Мишенькой, если ей нальют еще рюмочку. Гордеев не наливал. Зина прыгнула в направлении бутылки, но задела ногой стол и уронила бокал. Бокал упал и разбился. Гордеев спрятал бутылку за спину. Зина опустилась на колени. Ее истерический смех заметался по комнате. Гордеев взял пьяную женщину за руку и потащил к двери. Зина упиралась коленями в пол, цеплялась ногтями за стену. Гордеев отпустил ее и позвонил охране. Явилась охрана. Зина повисла у охраны на шее, хвастаясь скорым замужеством. Ишь разгулялась, добродушно сказала охрана, схватила Зину за волосы и потащила к лифту. Гордеев с печалью наблюдал, как пьяную женщину волокут по коридору. Зина видела, что Гордеев на нее смотрит, и пыталась заплакать, чтоб разжалобить специального человека; к несчастью, заплакать не получалось, потому что она не чувствовала ничего, кроме удовлетворения за хорошо проделанную истерику. В лифте она успокоилась, вытащила из сумочки зеркальце и стала приводить себя в порядок. Гордеев весь осунулся от абсурдности происходящего. Он собирался убрать осколки с пола, но поленился, а горничную вызывать не пожелал. Не зная, куда применить свой недюжинный ум, он нажрался коньяку и позвонил Кошевому, чтоб узнать, как у того получается искренне сочувствовать человеческому горю. Кошевой не мог ответить на звонок, потому что мучился от запора, сидя на унитазе. Гордеев же решил, что Кошевой не берет трубку, потому что презирает его за черствость и неумение сострадать. Шмыгая носом, Гордеев забился в угол. Ему хотелось стать маленьким, незаметным. Тоска разъедала душу, как кислота. Будет смешно, если кто-нибудь увидит меня, знаменитого сыщика, в таком плачевном состоянии, с грустью подумал он.

Эта мысль навела его на идею. Гордеев приоткрыл дверь, вызвал по телефону горничную, а сам снова забрался в угол. С замиранием сердца он ждал результата. Горничная заглянула в номер: простите, вы меня звали? Гордеев не отвечал. Горничная вошла внутрь. Ее тихие шаги звучали совсем рядом. Щеки Гордеева порозовели. Горничная остановилась перед ним: Гордеев увидел ее ноги в мягких тапочках и поднял голову, опять ничего не чувствуя, кроме скуки. Горничная смотрела на Гордеева без всякого интереса. Она повидала множество богатых клиентов на своем веку: все они сходили с ума по-разному. Ей был скучен очередной зажравшийся урод, скрючившийся на полу. Она повела носом: к тому же пьяный. Гордеев почувствовал себя глупо и встал.

— Чем могу быть полезна? — спросила горничная.

— Ничем, — ответил Гордеев.

— Очень хорошо, — сказала горничная. — Тогда я пойду.

— Совершенно верно. — Гордеев кивнул. — Спасибо, что откликнулись.

Он позвал ее, когда она готовилась перешагнуть порог:

— Простите…

Она обернулась:

— Да?

— Вы знаете, кто я такой?

Горничная покачала головой:

— Нет.

— Отлично, — сказал Гордеев. — Вы мне очень помогли.

Она кивнула:

— Рада была помочь.

Гордеев холодно улыбнулся.

Она вышла, сразу забыв о Гордееве. Ее больше занимал вопрос, получит ли в этой четверти сын трояк по математике или вытянет на четверку. Этот вопрос был скучен, как и вся ее жизнь, но горничная надеялась, что к концу жизни скука пройдет, и она поселится в собственном загородном доме с верандой. Сидя в кресле-качалке, она прочтет все или почти все книги в мире, а потом спокойно умрет, зная, что в мире не написано ни одной хорошей книги. Сына горничной звали Лёша. У Лёши в классе училась девочка по имени Женя Ермолова. У Жени недавно родился братик. Он постоянно кричал: Женя с ужасом и отвращением глядела на это сморщенное орущее существо. Мама таскала братика на руках, пытаясь укачать его, а папа вопил из кабинета, что ему мешают работать. О Жене, кажется, позабыли. Девочка тосковала. Когда братик засыпал в кроватке, она пыталась обратить на себя внимание, чтоб папа и мама вспомнили, что она тоже есть, ее зовут Женя, и она их дочь, но на нее шикали и требовали, чтоб несносная девчонка убралась подальше. Женя ложилась на кровать и тихо плакала. Приходила мать и злым голосом требовала, чтоб она ревела потише; иначе она ее, мерзавку такую, прибьет. Раньше мама никогда не звала ее мерзавкой, и Женя ревела громче. Приходил отец. Он что-то кричал, братик просыпался, и квартира взрывалась от воплей. Женя затыкала уши, мама неслась к братику и брала его на руки, а отец наклонялся к Жене и шептал: ты нарочно, маленькая дрянь, нарочно выводишь меня из себя, да? Его красные глаза и кривящиеся губы пугали Женю. Она отворачивалась. Отец брал ее за подбородок и поворачивал лицом к себе: ты понимаешь, что мне надо работать? Понимаешь, что если я не буду работать, то нам нечего будет есть? Ты любишь конфеты? Конечно, любишь, вон как отъела мордашку на сладеньком; а если конфет не будет, а? Что если конфет не будет? Женя не знала, что случится, если не будет конфет; однако она боялась, что у нее больше не будет любящих родителей. По ночам она вспоминала времена, когда была маленькой: мама приходила к ней в комнату, зажигала ночник и шепотом рассказывала смешную сказку. Женя хихикала. Мама щекотала ей пятки, а потом целовала в щеку и уходила, оставляя дверь приоткрытой, чтоб Женя не боялась темноты запертого пространства. Эти дни ушли безвозвратно. В последнее время Женя почти не спала; ее сердце зажало в тиски вечной боли.