Читать книгу "Тайная вечеря - Павел Хюлле"

— Им не нравится, что я езжу на «мерседесе», — сказал Монсиньоре, беря рюмку двумя тонкими, унизанными перстнями пальцами, — а я говорю, что терпеть не могу дешевку!

Профессор Грубба-Войташкова, чокнувшись с ним, захихикала:

— И правильно говорите, все журналюги — сволочи!

И тут они увидели стоящего в дверях Леваду.

Монсиньоре только моргнул, отпил глоточек, облизал губы и, отставив рюмку, вопросительно посмотрел на доктора.

Профессор Грубба-Войташкова допивать не стала, но рюмки из руки не выпустила и бросила на доктора злобный взгляд.

— Вижу, я не вовремя. — Левада слегка поклонился.

— Конечно, не вовремя, коллега, — ответила она. — Вы в своем репертуаре.

Последняя фраза вывела доктора из себя. Грубба-Войташкова явно намекала на то, чем он занимался после введения военного положения. Вообще-то, ничего из ряда вон выходящего он не делал. Когда в центре города проходили демонстрации, доктор Левада с коллегой дежурили в специально отведенной для этого квартире. Раненых демонстрантов — вместо больниц, где тех поджидали гэбисты, — приводили к ним. Однажды кто-то на них донес, и обоих посадили. Потом судили за исполнение врачебных обязанностей без надлежащего разрешения и в ненадлежащих условиях, они заплатили штраф и потеряли работу. Им посоветовали обратиться в комитет помощи, действовавший в приходе ксендза Монсиньоре, но приема они не дождались. Какой-то юнец предложил им продуктовый набор, от которого они отказались.

Направляясь спустя час к привилегированному пациенту, доктор Левада вспомнил одну деталь, бросившуюся ему в глаза, пока они ждали в приходской приемной: с огромного портрета на просителей взирал ксендз Монсиньоре в белой папской сутане и епископской круглой шапочке. Или он ошибается? Может, сутана была епископского фиолетового цвета, а шапочка — белая?.. Из-за закрытой двери доносился низкий голос Грубба-Войташковой; Монсиньоре изредка подавал короткие, преимущественно односложные реплики: «Ого! Ну нет! Конечно!» Как только доктор постучался в палату, разговор прервался. Собеседники громко, без стеснения рассмеялись. Пахло сигаретным дымом. Хотя никто не сказал «Войдите», доктор Левада приоткрыл дверь и спросил:

— Теперь я нужен?

— Кто вас вызывал, коллега? — Грубба-Войташкова явно была в преотличном настроении. — Может быть, ваше преподобие? — обратилась она к Монсиньоре, который только пожал плечами. — Видите, вы опять не вовремя! Как всегда!

— Вы меня вызвали через медсестру ровно час с четвертью назад! — голос доктора Левады гремел так, что эхо от его слов раскатилось по коридору. — Я запишу это в журнал и попрошу больше меня не беспокоить!

Подъезжая к приемному покою поветовой больницы, Левада вспомнил, что все последующие неприятности, в результате которых он покинул клинику и город и поселился в Поганче, — вся эта череда событий, завершившаяся тем, что он повез спасенного Михала Очко в реанимацию, началась именно тогда, с фразы, которую он, уже захлопнув за собой дверь, прокричал на весь коридор: «Рыбак рыбака видит издалека!»

Нельзя сказать, что профессор Грубба-Войташкова или ксендз Монсиньоре поломали ему карьеру. Это было бы слишком просто, хотя, возможно, не так-то легко осуществимо. И тем не менее с того дня над доктором Левадой начали сгущаться тучи: атмосфера вокруг него становилась все более неприязненной. Он понял это не сразу. Однако, когда через год после той истории ему уменьшили количество дежурств, затем практически перестали допускать к операциям и, наконец, — в рамках реорганизации — предложили полную ставку только в амбулатории при клинике, почувствовал, что хорошая полоса заканчивается. Никто никогда его не упрекал — да и не в чем было, но у него за спиной постоянно принимались неблагоприятные решения. Как будто Грубба-Войташкова, уже ушедшая на пенсию, или Монсиньоре, который стал обращаться в недавно открывшуюся, первую в городе частную клинику, следовали за ним по пятам, дыша в затылок.

Может, он не сумел приспособиться к новым временам? Когда он опубликовал в популярной газете статью о коррупции в фармацевтических фирмах, его вызвал на ковер новый директор. Когда протестовал против проекта приватизации клиники и частичного ее превращения в коммерческое предприятие, контракт с ним не продлевали до самого последнего дня. Бывшие коллеги уже давно уехали за границу, новые молчали в тряпочку. Фактически он оказался в одиночестве, озлобился, нервничал. Вероятно, поэтому, когда в амбулаторию привезли известного политика, он принял того любезно, однако сказал:

— Вы можете перестать жевать жвачку, когда со мной разговариваете?

Депутат Камиль Урский тогда ответил: «Я, мать твою, могу жевать что хочу и когда хочу», на что доктор Левада самым спокойным тоном произнес: «А я, мать твою, могу попросить вас закрыть за собой дверь и чтоб духу вашего здесь не было!»

За отказ провести процедуру — таково было формальное обвинение — он потерял работу. Даже ячейка «Солидарности», им же самим несколько лет назад организованная, за него не вступилась. Жил он тогда уже один, снимал крохотную квартирку — никаких сбережений у него не было, да и откуда бы им быть? На какое-то время устроился в железнодорожную поликлинику, а когда ее закрыли, работал на «скорой помощи» — санитаром. Однажды прочитал в «Политике» репортаж о Поганче. Его предшественник доктор С., законченный алкоголик, повесился на дубе, напротив входа в медпункт, и замены ему не нашлось. Наверняка не из-за этого самоубийства, а из-за чиновничьей халатности медпункт на добрых несколько лет начисто исчез из министерских списков и планов финансирования. Его просто не существовало, как не существует человека, у которого нет удостоверения личности, страхового свидетельства, адреса. Когда доктор Левада впервые вошел в свой кабинет, повсюду — на полу, шкафчике, кушетке, на полках, подоконниках, письменном столе — толстым слоем лежала пыль. Во всех углах паутина, плесень, мышиный помет.

Может, пора уже эту главу закончить? Я стучу по клавишам, потом отправляю тебе письмо электронной почтой, не зная наперед, что ты скажешь. Если ты, например, отвечаешь, что последняя фраза предыдущей главы «Никто не ждал меня с хлебом и вином» тебе нравится, возникает соблазн и следующую главу завершить короткой фразой. Но доктор Левада еще в ста пятидесяти километрах от цели, он только выезжает из поветового центра, убедившись после разговора с доктором Марковским, что Михалу Очко немедленно дадут кислород и поставят капельницу с глюкозой и витаминами. Перед железнодорожным виадуком он прибавляет газу и, нарушая правила, обгоняет старый грузовик. Дорога забита до отказа. Для строительства автострады, запланированного уже десять лет назад, требуется согласие политиков, однако у тех постоянно находятся дела поважнее. Доктор, впрочем, об этом не думает. Он реалист и прекрасно понимает, что при средней скорости сорок восемь километров в час опоздает на фотосессию. Но это его ничуть не волнует. Поскольку в городе из-за терактов царит сумятица, наверняка не он один опоздает. Как в таких случаях поступает совершенно беспомощная полиция? Перегораживает улицы и проверяет машины. А ведь не автомобили взрывались ночью и утром в его родном городе. Доктор Левада сейчас (снова в нарушение правил обгоняя — на этот раз междугородний автобус) вспомнил про бутылку вина с этикеткой, на которой изображен Монсиньоре. На груди у прелата орден Белого Орла, Полония Реститута и бог весть какие еще награды. Этот доходный бизнес, неподконтрольный налоговому управлению, — гениальная экономическая идея ad maiorem Dei gloriam[15]. Но, опять же, не это занимает мысли доктора. Он никогда никому не заглядывал в карман. Если ксендз Монсиньоре таким образом способствует росту потребления алкоголя, что по этому поводу думает Рим, Ватикан? Никто еще на сей счет не высказывался. Доктор Левада с минуту размышляет о том, могут ли взрывы в магазинах, торгующих спиртным, быть как-то связаны с вином марки «Монсиньоре». След хилый, и тем не менее на месте начальника полиции он немедленно велел бы с этим разобраться. Если б оказалось, что в воздух взлетают только те магазины, где вина «Монсиньоре» нет в продаже, версия могла бы стать заслуживающей внимания.