Читать книгу "Ыттыгыргын - К. Терина"

Дальше, к сожалению, философия сменяется чистейшей воды мистикой. Считается (луораветланами), что подпространство – так называемая «изнанка» – есть вместилище некой злой силы, именуемой «Кэле». Кэле-де только и думает о том, как выбраться в эфир, чтобы (здесь окончательно побеждает первобытное мышление – прим. Х. С.) одну за другой поглотить все звёзды Млечного Пути. А выбраться не может: граница между изнанкой и эфиром непроницаема для Кэле (обратите внимание на симметричность этой легенды с существованием так называемого «чёрного льда» – великолепный пример бредового мышления, которое всякую деталь реального мира вписывает в картину собственного безумия – прим. Х. С.). Но Кэле, продолжают луораветланы, хитёр и может спрятаться в душе человека. И когда тот преодолеет барьер между изнанкой и эфиром, покинуть его и приступить к поглощению звёзд.

На справедливые вопросы вашего покорного слуги о том, почему за пятьдесят лет подэфирного пароходства Кэле так и не выбрался с изнанки, шаманы с детской наивностью предъявляют разницу между душой британца и душой луораветлана. Британская, мол, слишком эгоистична, полна собственными эйгир (чувствами, переживаниями, памятью), поместиться в ней Кэле – всё равно что в забитый вещами шкаф попробовать утрамбовать ещё и слона (аналогия моя, луораветланы о существовании слонов не осведомлены – прим. Х. С.). Душа же луораветлана как будто отличается от британской особым простором и незащищённостью (см. интереснейшую записку проф. У. Джеймса об эйгир – вибриссах, позволяющих луораветлану чувствовать гораздо больше и тоньше, чем чувствуем британец – прим. Х. С.).

Тут мы подошли к интересному моменту, когда мифология становится инструментом оправдания: по мнению луораветланов так называемый «Инцидент» – неудачная попытка этого самого Кэле перебраться в эфир, воспользовавшись душой луораветланского ребёнка…

12. Капитан Макинтош теряет друга

С Аявакой на руках капитан едва помещался в узком коридоре. Идти стало совсем неудобно, чудовищные конструкции, угловатые и острые, то и дело цеплялись за одежду, словно ожившие ветви и корни деревьев в мистическом лесу. Как только передвигается в этих лабиринтах Мозес?

Наконец, впереди показался задраенный люк машинного отделения.

– Мозес! – крикнул капитан. – Открывай!

Со всех сторон зашелестело недовольное шипение и кряхтение, а потом уже сварливый голос – низкий, хриплый, прокуренный, подозрительный:

– Назовись!

Неслыханная наглость!

– Мозес, у тебя пароотводы рогульками не свернулись ли?

– Макинтош, ты? – голос звучал отовсюду. Капитан знал этот фокус – несколько репродукторов создавали мультифонический эффект и ощущение, будто сам Господь изволил ответить. Весь коридор перед входом в машинное Мозес превратил в огромный телектрофон.

– Я, чёрт тебя дери! Есть сомнения?

– Меня едва не прикончил палубный томми! Да, пожалуй, у меня теперь имеются некоторые разумные сомнения.

Макинтош разглядел под ногами мелкие детали томми, а справа от двери – скрюченную его тушу с оторванной головой. Не так-то просто прикончить Мозеса.

Раздался щелчок, люк открылся. Первым в машинное вошёл Цезарь, за ним капитан с Аявакой на руках. Люк захлопнулся. Внутри было темно, свет давала только лампа, которую держал в зубах Цезарь.

– И правда, живой капитан в наших краях! Хоть отметку в календаре делай, – услышал Макинтош обрадованный голос Мозеса. – Август, отбой!

Из-за спины Макинтоша в круг света выступил томми, с головой и туловищем, причудливо размеченными красной и белой краской. Это был личный помощник и любимец Мозеса – более громоздкий и вместе с тем – более ловкий, чем обычные томми. От неожиданности капитан едва не уронил Аяваку.

– Спокойно, капитан, этот томми – правильный томми. Не из тех, с которыми ты, вижу, успел поговорить по душам. – Мозес появился из темноты.

Огромный, грозный, с чёрным от копоти лицом, с жёлтыми от табака усами. Больше ничего человеческого в его облике не осталось. Трубы, шестерёнки и ременные приводы заменяли Мозесу человеческие органы. В дополнение к механическим рукам имелись у него многочисленные манипуляторы. Лысая голова крепилась к подвижной шее из нескольких сегментов. Череп прятался под латунным кожухом.

– А ты, капитан, времени не теряешь? – кивнул он на Аяваку. При этом одной рукой забрал у Цезаря лампу Дэви, другой, которая скорее похожа была на щупальце, ловко зажёг несколько газовых ламп на стенах.

Макинтош осмотрелся. Слева обнаружился огромный металлический стол, на котором закреплены были дополнительные лампы, инструменты для ювелирных и, наоборот, чрезвычайно грубых работ, оптический прибор с десятком линз и ящики с запчастями. На столе этом хаотически разложены были механизмы разной степени собранности. Проследив его взгляд, Мозес молниеносно оценил задачу и, стуча колёсами по рельсам, бросился освобождать место для Аяваки.

Томми Октавиан Август равнодушно замер у входного люка, ожидая распоряжений.

– У вас там наверху революция, а? – Мозесу как будто не требовались ответы собеседника, только бы самому болтать без умолку. – Разнесли всю машинерию! Датчики рыдают.

– То-то я смотрю, ты на войну собрался.

Из-за плеча Мозеса грозно торчало обрезанное дуло «энфилда». За пояс заткнут был потрёпанный «бульдог».

– Я, конечно, тоже бобёр травчатый, – Мозес аккуратно перекладывая вскрытые головы томми, россыпи шестерёнок и сверкающие суставами и поршнями руки. – Мне б, дураку, сразу сообразить, что дело неладно, когда ещё телеграф погружение скомандовал. Но вроде всё штатно было. Процедура один в один. А что на два часа раньше – так не моего оно ума дело. Сижу, жую, эль хлебаю. В котельную одним глазом. А тут инъекционарий возьми да и включись – едва погрузились, ни в какие ворота. Да и сработал как-то с подвыподвертом – ну я, значит, насторожился.

– Инъекционарий включался? – капитан уложил Аяваку на стол.

– Ещё как включался. Знатно включался – вот что я тебе скажу. Отправил пассажирам чистый лёд вместо коктейлей, – Мозес сделал паузу, ожидая реакции Макинтоша.

Что тут скажешь? С одной стороны, настоящий скандал – сотне добропорядочных пассажиров подали вместо реабилитационного коктейля неразбавленный крепчайший наркотик. С другой – если всё обернётся совсем скверно, хоть кому-то на борту будет весело.

– У меня ж всё давление сюда выведено, по науке. Я было решил, что доктор наш принял малость лишнего. Но потом такая чехарда началась, я аж присел. В телеграфе тишина. Телектрофон шипит и плюётся. Манометры с ума посходили. Зову, значит, своего Октавиана Августа – он про механиков у меня главный. Иди, говорю, разберись. Август – так точно. Только в коридор – слышу – бум! бах! кедрах! Беру тогда свой любимый ключ на сто восемь. Выглядываю. А там – мама родная – два томми из верхних палубных друг друга месят на шестерёнки. Дерутся, значит. И Августу моему достаётся, хоть он и в стороне. Я сунулся разнимать – едва с Всевышним не поздоровался.