Читать книгу "Позор и чистота - Татьяна Москвина"

Дом, да, этот дом, где она сейчас слушала причитания мамаши, был куплен на деньги Времина, на отступное, которое она, угрожавшая судом и установлением отцовства, вырвала из печенок автора-исполнителя, в коих сидела червем, – за то, чтобы исчезнуть из его жизни. Хватило и на мебель какую-никакую. Хватило и на то, чтобы, оставив двухлетнюю Никушу маме, отправиться няней в порядочную немецкую семью. Впрочем, пестовать германоидов пришлось недолго, привычки взяли свое, так и металась все эти годы туда-сюда – а мало ли нас было таких, а сколько нас таких еще будет.

Все с хрипом, все в судорогах, все с боем. Ничего даром… Теперь еще сиди и слушай ругань – а за что? Хоть бы пожалела, мать!

– Ужасно вкусно ты готовишь, мам… – тихо сказала Карантина. – Я так про твои котлетки мечтала.

– Каклетки понравились? А что ж улитки? Ты ведь улитки там кушаешь? Я тебе с утра наберу в огороде. У нас до хера. В духовке испеку, как в городу Парижу.

– Мам, это другие улитки…

– Какие другие! Те же самые! У нас тоже голода бывали страшные, только нас дрянь всякую жрать не заставишь, а французы твои – говножоры. Ума много не надо – лягушек варить. Как будто мы не могли! Нет, мы умрем, а змей с улитками есть не будем. Хитрая нация какая – что честным людям позор, то у них, значит, кулинарное искусство!

– Хитрая… – засмеялась Карантина, – ты права, мам. Я улиток и не ем. Я вообще скромно там… сама готовлю. Все больше овощи…

– Там и овощи нечеловеческие. Спаржа! (Валентина Степановна произнесла это слово с ударением на последнем слоге.) Цукини-ссукини!

– Цукини – это кабачок… Мама, вроде голоса какие-то на улице. Никуша?

– Да пора уже. Куда ринулась? Сиди. Не пугай мне девочку прежде времени. К такой матери человека подготовить надо!

3. «Ветер игрив»

Глава седьмая,

в которой Эгле собирается на гастроли, оказавшиеся роковыми для участников нашего романа, а Карантина встречается с дочерью

Во время репетиций Эгле ничего никогда не ела и не пила. Их крошечная репетиционная база находилась в Химках, в подвале бывшего заводского управления завода «Красная песня», и здоровую пищу пришлось бы таранить издалека. Андрей был бы и рад услужить Королеве, но она властной рукой вычеркивала из своей жизни зоны беспомощности.

– Я вообще питаюсь вашей пищей из баловства, – сказала она как-то Времину. – Чтоб контакт с вами не потерять. Я могу совсем не есть. У меня родители пьющие оба, неделями не кормили. Я в библиотеку убегу и читаю. И есть не хотелось, если книжка в цвет пошла.

– А что ты читала?

– Все подряд. Грина читала, Веру Панову, Паустовского, Симонова. Классику само собой. У нас в городке только старые писатели были. Зарубежка вообще кончалась на Сент-Экзюпери. Я так думаю, что я немного потеряла. А что, было что-то путное в мире после Сент-Экзюпери?

– А твои родители живы?

– Понятия не имею. Вот прославлюсь, тогда все родственники объявятся. Или их дьяволы тивишные отыщут. «Мать известной певицы погибает от нищеты под Смоленском! Дочь, ты слышишь меня?»

– Ты очень хочешь прославиться?

Эгле смотрела на Андрея лешачьими глазами.

– Какая разница, чего я хочу – не хочу? Все равно прославлюсь, куда денусь.

«Ужи» бились над новой песней Эгле «Трубадура», где нужна была партия трубы – инструмента неженского. Однако на миру отыскалась бодрая девушка Лена-труба, с выбритой наполовину, как у каторжника, головой, одетая в широченные холщовые штанцы и говорящая на мате с легкой примесью инглиша. Трезвой, к ее чести, Лену-трубу никто не видел никогда, но для изучения таинственных свойств Лениной печени следовало бы привлечь ученых из Новосибирска – так она держала удар. Играла она сильно и стильно, как негр преклонных годов. Белокурая верткая Сайра сразу прикипела душой к новой фигурантке, но без взаимности – труба-Лена тащилась только от Королевы.

Труба-дура, хищные дороги выдох! Вдох!

Верный осел вечный осел сдох сдох петух

Труба-дура и принцесса твоя дура

Разбойники боги

Слова пожухли

Дух протух

Выход! Выдох! В жуть в путь!

И после «В жуть! В путь!» должна была залиться ревом труба. Она и заливалась, но на вкус Королевы слишком резко. Она добивалась нарастающего напряжения, задушевного призыва. «Ты делаешь “В жуть!”, а надо “В путь”, а путь это по-любому кайф, понимаешь, любой путь, потому что – свобода. Ты любишь свободу? Вот и сделай это…»

Андрей кротко ждал среди дыма и подвальных испарений – кроме бывалого Ивана-звукорежиссера, он был единственный мужчина в репзале. Он придерживал свою козырную карту – Камского, – воспитывая волю: не позвонил, не выкрикнул на радостях, а повел себя степенно, рассудительно, поехал сам и только на следующий день. Это ему казалось рассудительностью. Комизм того, что он четыре часа сидит с ноутбуком, делая занятый вид, и что все присутствующие знают, для чего он сидит, Андрей не учитывал. Просто не было сил, не хватало кругозора – все органы чувств работали на восприятие единственно важного объекта.

Взмокла от пота. Вылила на голову бутылку воды. Черная маечка прилипла к маленьким торчащим грудкам.

– Ну что, Времин? Труба-дура поперла, как думаешь?

– Песня интересная, – заметил Времин с выделанной солидностью. – Но ты же сама знаешь, никогда не угадать, что вылезет. Вылез же «Червячок», не пойми почему.

«Червячок» была песня, которую целое лето крутили по «Твоему радио». Считалось, что это реально выбор слушателей, хотя Андрей подозревал, что то был выбор Саши Строгановой, жены владельца «Твоего радио», дамы с исканиями, недавно склонившейся от буддизма к христианству – от усиленного чтения исторических книг Строганова все-таки пришла к выводу, что Спаситель необходим. А в песенке Эгле – ясной, трогательной, прозрачной – речь и велась о спасителе, им оказывался червячок-шелкопряд, тянущий свою ниточку среди безумия времени.

А моря до краев наполнялись по капле

И росли по песчинкам камни

Вечность это наверно так долго

Мне бы только свой крошечный вклад внести

За короткую жизнь сплести

Хотя бы ниточку шелка

Это, кстати, была совсем не характерная для Эгле ясная трогательность, и слушатель по этой песне мог составить неверное представление о творчестве Королевы Ужей. В альбоме «Лесная» сразу после «Червячка» шел выматывающий душу «Мертвый лес», где в припеве, изображая голосом разгул нечистой силы в погибшем лесу, Эгле извлекала из себя запредельные звуки. Особенно впечатлял неожиданный бас, которым, как одержимая демоном, Эгле утверждала с леденящим душу наглым торжеством – «Теперь я здесь навечно». Так что ласковый «Червячок» был исключением, но все-таки был, ведь была капля нежности в том ведьмином котле, что кипел на огне творческой натуры этой необыкновенной девушки; ее-то и видели влюбленные глаза нашего маньяка, ее жаждали они и подстерегали терпеливо.