Читать книгу "Чувство вины - Александр Снегирев"

Крик заглушил шипение.

Отбросил погасший окурок, схватил полиэтиленовый пакет. На голову. Затянул ручки на шее.

Кислород кончился быстро. Рот конвульсивно хватал остатки воздуха, затягивал полиэтилен. Степан почувствовал, как что-то придавливает его, гнет к полу. Судороги. Вот и все…

Руки сами сорвали пакет. Проклятые руки.

Степан схватил топор. Хлопнул левую ладонь о стол. И обухом по пальцам.

Волоча боль вместо левой руки, бросился в сарай. Передвинул газовую плиту под балку с веревкой. Стянул сапоги. Босыми ногами на холодный грунт. Без сапог сразу почувствовал себя безропотным, подвластным. Влез на плиту. Обрывка веревки хватило в самый раз. Помогая зубами, стянул себе запястья. Переступил через связанные руки, оставил их за спиной. Прыгнул с плиты.

Самодельная дыба крутанула плечи. В плечах оборвалось. Показалось, что кожа лопнула, жилы лопнули. Он висел, касаясь земли кончиками пальцев ног.

– Простите меня, простите за моего деда, за его дела. Простите унижения, переполненные камеры, бараки, слезы!.. Как больно, больно-о-о, простите!..

Скоро Степан выплакался, раскаяние иссякло. Осознал реальность. Он, бывший Миша Глушецкий, ныне Степан Свет, пойдя на поводу у своей впечатлительной натуры, подвесил сам себя в сарае для граблей и лопат. Никто не знает, что с ним случилось. Никто не поможет.

Вечерело. Температура стала падать. Ночью будет минус.

Плечи горели, плечи дергало, в плечах стреляло. Адова вязальщица сматывала его жилы в клубок. Занемевшей ногой Степан нащупал плиту позади себя. Оперся о ручку духовки. Подскочил. Боль в вывихнутых плечах сбила его с плиты.

От боли замутило. Боль окутала Степана плотным саваном. Снова попятился, пытаясь залезть на плиту. Тщетно. Боли стало так много, что она перестала существовать. Ничего не осталось, кроме боли. А значит, и ее самой не стало. Боль пропала, но выбраться Степан не мог.

Он стал издавать звуки. Выл. Рычал. Пыхтел. Кричал. Скулил. Проклинал самолично затянутый узел.

На стенке напротив были наклеены старые, выцветшие, вырванные из журналов кинозвезды и знаменитые певцы. Катрин Денёв, Софи Лорен, Лев Лещенко, Алла Пугачева, Жан-Поль Бельмондо, Ален Делон, Адриано Челентано. Группы «Бони Эм» и АББА. Президент Кеннеди с супругой Жаклин. Лица плыли, смешивались перед глазами. В одной блондинке, кормящей ребенка, Степан узнал мать. Слабо обрадовался.

– Мама?

– Да, мой хороший.

– Мама, что случилось?

– Какая разница, сынок. Все давно мертвы. И палачи и жертвы. Как ты только додумался такое с собой сделать?

– Я хотел понять его. Извиниться за него.

– И как, понял?

– У него была вера, а я сомневаюсь…

– Сынок, сомневающиеся люди милосердны, а те, у кого вера, – фанатики. А с извинениями ты, может, и поспешил, не все в НКВД были злодеи. Сколько историй про порядочных людей. И судили не всегда невиновных. Заговорщиков хватало, бунтовщиков, ненадежных. Возможно, он никого не мучил. Может, даже спасал. И вообще, люди просто работали, выполняли поставленные задачи.

– Нашелся мученик! – встрял гнусавый возглас. – Хочешь кровь чужую с себя смыть, с дедули твоего душегуба?

Пацан с густыми усами порноактера, стоящий рядом с Бельмондо, перекатывал сигарету из одного угла рта в другой.

– Отец?

Пацан сплюнул.

– Чё тебе вообще известно о справедливости, о понятиях? Ты кем себя возомнил? Решаешь, что хорошо, а что нет? Добро от зла отделяешь? Осуждаешь, оправдываешь. Ты чё, прокурор? Искупить вздумал, чистеньким стать, душу спасти?

– Правда в том, что ты, Миша-Степа Свет, страдаешь себе в удовольствие, – произнес новый голос.

Степа повернул глаза и увидел лыбящегося капитана в наглаженной, ладно сидящей форме.

– Твоя жизнь пресна. Ты придумываешь себе страсти, ходишь за умирающими, не из жалости, а чтобы очнуться и жить. Но тебе этого мало. Ты толстокожий. Как и я. Тебе нужны эмоции посильнее. Ты и сам изувер порядочный, да только кишка тонка! Я хотя бы осмелился! Твоя боль нужна только тебе. Скоро ударит мороз, и к завтрашнему вечеру ты издохнешь. А послезавтра не воскреснешь. Ты слабак. Интеллигентик. Мне, Степану Васильевичу, не ровня. Я таких как окурки давил!

Мать повернулась к капитану Свету и посмотрела на него так, будто между ними что-то было и только они об этом знают. Капитан ей подмигнул. А отец захохотал, и папироса на его нижней губе тряслась.

– Папа, папочка… зачем ты оставил меня…

Блеклые лица с журнальных страниц кричали, вопили, визжали. Доходяги в телогрейках, с впалыми щеками стучали кирками; холеные жены лагерных начальников, все как одна с лицами Жаклин Кеннеди, сладостно отдавались блатным в переполненных трюмах; сытые, невыспавшиеся следователи, похожие на Алена Делона, хлопали ладонями по столам; Софии Лорен в обтягивающих платьях валили деревья, с верхних нар скалились беззубые, изуродованные, состарившиеся дети. Мать делала неприличные движения языком, ребенок у нее на руках уродливо морщил личико, дед издавал ртом пукающие звуки, отец выкидывал коленца в каком-то дурацком танце. Все они требовали от Степана, потешались над Степаном, тыкали в Степана кривыми пальцами и культями.

Что-то блеснуло между дверной притолокой и стеной. Из последних сил Степан натянул веревку, сделал шаг к двери на пуантах. Орден Ленина. За доску притолоки был засунут орден Ленина. Так в нагрудный кармашек мелким чиновникам взятки засовывают.

Степан задышал часто. Размял ноги как мог, упираясь ими в поперечные бруски на стенах, в полки, в старые ящики, стал лезть. Срывался и лез. На землю сыпались инструменты, гвозди, садовый инвентарь. Ржавый металл. Веревка ослабла, растянулась. Удалось спиной перевалить через балку.

Упав на плиту, он не ощутил удара. Лежал, тяжело дыша, смотрел на вздувшиеся кисти и пальцы, не поверил, что они – часть его тела. Вздувшиеся пальцы и есть он. Вспомнил, как мать делала вино из черноплодки и надевала на бутыль резиновую перчатку. Вино считалось готовым, когда перчатка «вставала». Кисти рук очень походили на «вставшие» перчатки. Стоило большого труда поднять руки ко рту. Зубами распотрошил узел. Глубокие бордовые борозды оплели запястья.

– Как хорошо… как же хорошо это было…

Он массировал. Тряс руками. Кусал пальцы, грел во рту. Заставил пальцы ожить. Поддерживая одну руку другой, нащупал орден. Вытащить не получалось, железка крепко засела в щели. Тогда он граблями вырвал орден из дощатого зажима.

Потребовалось время, чтобы прорвать гимнастерку, вставить штифт и закрутить прижимную гайку. Сунув кое-как сапоги под мышку, Степан доплелся до дома. Остановился перед фотографией. Посмотрелся. И увидел свое отражение.

Несколько дней он отлеживался. Плечи опухли, боль не проходила. Он перестал думать о Кате, без телефона и планшетника связи никакой не осталось. Он грыз сухие макароны, жевал хлеб, ел сахар, разводил муку водой. Однажды утром, лежа на диване, скатил зрачки в углы глаз, скосился на стену. На ту часть стены, с которой они с Катей сорвали фанеру. Под одной дырочкой в бревне набежала свежая дорожка трухи.