Читать книгу "Фугас - Сергей Герман"

Мы говорим всю ночь: о казаках и русских людях, которых Россия бросила в Чечне, о том, как людей на Ставрополье воровали, как скот, о «боевых», которые не платят, о штабах и зловонной плесени под названием Ханкала.

Утром чуть свет отправляемся в дорогу. Натягиваем поверх бушлатов разгрузки с магазинами, гранатами, выстрелами к подствольнику. Зябко ежимся от утреннего холода и торопливо лезем в воняющее машинным маслом чрево машин. Покидаемый город кажется чужим. Было буднично, тоскливо и тихо. Пустынные улицы, серые дома, грязный асфальт. Редкие прохожие провожают колонну глазами, и какая-то пожилая женщина крестит отъезжающие машины замерзшими пальцами. Часа через три наша колонна, медленно огибая бетонные блоки, подтягивается к металлическому шлагбауму, за которым бетонные блоки, мешки с песком, дымящаяся солдатская кухня и стволы пулеметов, нацелившие свои жала на нас. Я перемещаюсь в пространстве и времени по маршруту Россия — Чечня и ощущениям: мир — война.

— Приехали, бля-я-я! Акбар спецназ! — кричит высунувшийся из люка Келлер.

На блоке несут службу минводовские менты. Женьку уже знают, к тому же милиционерам приятно, что их назвали спецназом, поэтому процедура досмотра сведена к минимуму. Машины не глушим. Соскочив на землю, по команде Келлера пристегиваем к автоматам рожки.

Вижу, как Женька, отвернувшись в сторону, крестится.

Повторяю вслед за ним:

— Ну, здравствуй, моя любовь и боль моя. Моя проклятая Чечня!

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

В спальном кубрике дребезжит гитара, слышатся невнятные голоса. Я осторожно тяну на себя скрипучую дверь. Из проема тянет устоявшимся и затхлым запахом солдатских портянок, сигаретного дыма, ружейного масла.

Я вовремя. У Степаныча день рождения.

В освещенной комнате на кроватях сидят все наши, нет только Пса и Зайца, они дежурят на крыше.

Прибный держит в руках здоровенную цыганскую иглу. У него вид человека, который собирается сделать что-то важное. На табуретке перед ним сидит Олег, снайпер. Это он три дня назад снял двоих чехов. Олег в тапочках на босу ногу и спортивных штанах. О принадлежности к армии говорит только наброшенная на голое тело рваная разгрузка. Левая бровь его разбита, глаз закрывает огромный синяк.

— Степаныч, ты что, оперировать собрался?

— Ну да. Только вот сейчас обезболивающее дам, и начнем.

— А ты можешь?

— А чего тут уметь? Проще, чем носки штопать. Процедура простая: прихватил края раны, немножко оттянул да и прокалывай снизу вверх. Сделал стежок, зафиксировал узлом, еще стежок — узел. Недельки через три-четыре все заживет как на собаке.

— Давайте анестезию.

Олегу протягивают стакан. Пока он пьет, Степаныч водкой моет руки, потом опускает в стакан иглу с леской.

— Вот, блин, жизнь наступила, водкой руки моем!

Пока идет операция, мне коротко рассказывают, что произошло.

После убийства двух человек Олегу ночью рвануло крышу. Сначала трясся, как осиновый лист, потом бросился к ящику с гранатами. Повезло, что никто не спал, вязали его всем отделением. Успокоился Олег только лишь после того, как Степаныч отправил его в нокаут. Такое бывает. Людей убивать нелегко.

— Ну все, теперь к нашему шалашу, — распоряжается Прибный. — Олег, а ты лежи, у тебя постельный режим. Все остальные — к столу.

На стол ставят тарелку с солеными огурцами, нарезанные сало, хлеб, какую-то бледно-зеленую капусту.

Продолжая прерванный разговор, Прибный поднимает стакан:

— Давайте за нас, за тех, на ком держится Россия. Армия — ее последняя надежда. Все воруют и жульничают, каждый стремится набить свои карманы. А мы воюем за страну, за нашу Россию, и нам не нужно ничего, только лишь, чтобы нас уважали. Запомните, что после возвращения домой у каждого третьего из вас опустятся руки, потому что не останется сил, чтобы что-то доказывать. Но каждый четвертый не успокоится на этой войне и будет рваться воевать… И поедет на вторую войну, третью, пятую…

А каждый шестой ударится в религию, потому что не сможет спокойно жить после того, что видел и пережил. И только один из восьми придет в орденах и ему скажут: «Герой!»

Кто-то будет беспробудно пить, кто-то сядет на иглу, кто-то попадет на зону, многие вернутся без рук или ног…

И каждый, заметьте, каждый больше всего будет бояться, что ему скажут, его солдатский подвиг был никому не нужен. У меня в прошлую войну в отряде сержант был, Саша Королев. Он у меня снайперил и за геройство орден Мужества получил. Приехал домой, а жена его дураком назвала. Дескать, другие деньги делают, машины. Квартиры покупают, женам золото и брильянты дарят. А ты, мол, железяку на грудь нацепил, как мальчик. В детстве в войну не наигрался.

Сашка не выдержал, пошел в гараж и там застрелился. Так что давайте за то, чтобы Родина нас не забыла.

Выпили по первой. Закусили. Степаныч потянулся за гитарой:

— Жаль, подмога не пришла, подкрепленье не прислали, нас осталось только два, нас с тобою нае-е-бали.

В буржуйке горит огонь, потрескивают угли. На душе становится тепло. Если закрыть глаза, можно представить, что я у мамы, в деревне. Машка возится с куклами. Нет никакой Чечни, нет войны, нет… Наливают по второй…

Все братушки полегли,

и с патронами напрягно,

но мы держим рубежи

и сражаемся отва-а-а-жно.

Пушка сдохла, все, пиздец!

Больше нечем отбиваться.

Жаль подмога не пришла,

подкрепленье не прислали,

что ж, обычные дела,

нас с тобою нае-е-е-бали…

Кто-то спрашивает:

— Степаныч, а ты чего боишься?

Прибный ставит гитару на пол. Долго смотрит куда-то в угол:

— Плена боюсь, хлопцы, позора… Мне дед рассказывал, он в Великую Отечественную воевал… И тогда, и сейчас пленных за людей не считали и не считают. В первую войну мы солдатика одного вызволяли. Пошел в село один, его и выкрали. Я сам в село ходил, со стариками договаривался. Как договаривался? Вывел танк, навел ствол пушки на дома и сказал:

— К вечеру солдата не будет, расхерачу все…

Вернули. А утром комбриг строит бригаду… Выводят этого солдата, и комбриг начинает его чморить — трус, предатель, расстрелять тебя мало. Я тогда еле сдержался. Пацан такое пережил, а его к стенке поставить обещают. В общем, морально сломали парня… А это самое страшное на войне, когда бьют свои.

Поэтому я себе слово дал — в плен не пойду. Давайте выпьем за то, чтобы нас это не коснулось.

Выпили. Шарипов толкает меня ногой:

— А у меня в кармане на этот случай всегда эфочка лежит. Хорошая такая эфочка, ручная.

Все захмелели, завязался разговор. Гизатулин рассказывает о новом снайпере.