Читать книгу "Этюды для левой руки - Марианна Гончарова"

Третий глаз

Редактор нашего молодежного еженедельника Загаевский в общении с сотрудниками редакции оперирует всего несколькими фразами, самые распространенные из них: «Так», «Давай» и «Не морочь голову». При этом он ухитряется пользоваться уважением коллектива и выпускать популярную газету.

Рано-рано на рассвете просыпаются утята, и котята, и кто-то там еще, но я обычно как раз на рассвете крепко сплю. И, как обычно, звонит телефон. Пять утра. Загаевский уже на ногах. Почему бы его сотрудникам не проснуться тоже.

– Так. Ты что, спишь? – Зачем «Доброе утро? Извини, что разбудил»? Зачем эти формальности? – Ты что?! Спишь?!

– Нет, – говорю, – жду вашего звонка, Загаевский! – сонным голосом бормочу я.

Собственно, неважно, что Загаевскому говорить, на его вопросы можно и не отвечать, главное, дать понять, что ты есть на другом конце провода и слышишь его указания. Можно мычать, можно мяукнуть. Завыть, наконец. От такой жизни. Сегодня я спросила:

– Ну?

– Она приехала, – торжественно объявил Загаевский. – Так. Давай. Иди и бери у нее интервью. Люди это любят. Давай. Иди бери.

– А кто мне даст, – подала я реплику, – отметиться в эфире.

За окном темно. А тут еще долго выяснять, у кого брать и кто приехал. И вообще пять часов утра.

– Не морочь голову. Целительница Федосия! Кто же еще? Мать Федосия! Договаривайся давай! Спит она. Давай!

– Уже сейчас? – жалобно заскулила я.

– А когда? – поинтересовался ядовито Загаевский. – Если не хочешь мать Федосию, сделай материал по национальной самоидентификации!

– Кого?

– Что?

– Национальную идентификацию – чью?

– Кого – чью?

– Национальную самоидентификацию – кого?! Племени мумба-юмба? Или кого?! Чью?! – Я уже орала во все горло.

Если Загаевский хотел меня разбудить, он своего добился.

– Так! Не морочь голову! Давай! – И отключился.

Рекламные проспекты целительницы Федосии висели на каждом столбе. Там было сказано, что целительница и спасительница (ого!) мать Федосия ворожит на персте указующем, на вибрации голоса, на высушенных и растертых насекомых, на кофейной гуще и на фасоли. Пророчит и изменяет судьбу, исцеляет от всех болезней, помогает похудеть без диет, снимает порчу, изгоняет духов и открывает третий глаз. Тут я задумалась. Внешне я и так не очень, а с тремя глазами…

На фотографии сидела огромная пасмурная баба с лицом бывшего сельского клубного работника. Несколько тронутого былым девичьим легкомыслием. Баба Федосия в черном платке отгораживалась от фотографа двумя холеными пухлыми ладонями: мол, вот они, ручки-то, чистые, непорочные. Ими же и лечу.

Пробиться к Федосии по контактному телефону не было никакой возможности. На спасительницу-мать было установлено пять степеней защиты. Как в Пентагоне. Первый контактный номер, когда я представилась, послал меня на второй. Второй номер, когда я снова подробно все объяснила, – на третий. Третий послал на четвертый. А четвертый в крепких выражениях послал меня так далеко, что я не имела представления, каким образом туда попасть. Пятый номер оказался телефоном прорабского участка, куда, по всей видимости, я не первая позвонила по поводу встречи с целительницей-избавительницей. Пришлось записываться на прием на общих основаниях.

Федосия принимала в Доме культуры железнодорожников. Люди в очереди томились явно давно, ерзая и скрипя старыми откидными соединенными стульями, списанными из зрительного зала. Люди сидели и авторитетно делились диагнозами. Отдельной высокомерной группой стояли пышные нарядные похудантки.

– Вы по какому поводу сюда? – спросил мужичок с беспокойными глазами.

– Я? – раздумывала я, какой из моих малочисленных диагнозов предъявить. – Головные боли… Иногда…

– А я пью, – честно поделился мужичок, пытливо-искательно глядя мне в лицо. – Меня жена бросила. И я пью. А она… – Мужичок кивнул головой на дверь, за которой происходило таинство. – И жену вернет, и от пьянства вылечит.

– Вы уверены? – осторожно спросила я.

– Ну да! Наш сосед вон животом маялся. Был у нее вчера…

– Ну и как?

– Просветлился.

– А живот?

– Болит, – вздохнул сосед, – зато в глазах свет. И надежа. О как!

– А третий глаз?

– Не видел, не скажу… – Сосед погрустнел и замолчал.

К матери Федосии я вошла часов через шесть.

Она оказалась еще огромнее, чем на фотографии. Подперев рыхлое лицо рукой, устало сидела она у стола, на котором были выставлены разные плошки, банки, сухие букетики и стопка фотографий самой Федосии, той самой, что на объявлениях. В углу маялся от скуки молодой человек неясного предназначения.

– Гроши давайтэ, – не ответив на мое приветствие, равнодушно сказал юноша томный, протягивая коробку из-под обуви.

– А сколько? – растерянно спросила я у Федосии.

Федосия помолчала, оглядывая оценивающе мой свитерок, и величественно произнесла:

– А сколько дашь. Бо я лично… – Федосия для убедительности бережно уложила ладонь на необъятный бюст… – От лично я, – еще раз подчеркнула она свою причастность к откровению, – з презрением отношуся до этой суеты. Поняла? – И, обернувшись к своему мачо, повелительно и раздраженно велела: – Иды, Орест! Шо ты сыдышь отут!

Орест зевнул, лениво поднялся, выудил из коробки энную сумму денег под строгим взглядом хозяйки и медленно скрылся за дверью.

– Ну, – потирая руки, спросила Федосия, – будем чакры смотреть сначала чи хочешь сразу исцелятыся?

– Исцелиться, – неуверенно предложила я.

– Ну, тада ложись, – велела Федосия, махнув рукой на топчан, и начала выделывать руками то ли гимнастику, то ли массаж. Она терла одну руку о другую, вертела ими в разные стороны, крутила руки в кистях, сопела, кряхтела, постанывала – и все буквально перед моим носом.

После физзарядки спасительница неясно и мелко перекрестилась на икону Божьей Матери, установленной в углу, и грозно скороговоркой приказала:

– Гос-с-пди, баслави. – И добормотала машинально: – На усп-др-рс-тен-я!

У Богородицы на иконе, надо сказать, был растерянный и тревожный взгляд. По-моему, сегодня она занималась только Федосией и ей это порядком надоело.

Отправив все положенные, по ее сценарию, ритуалы, Федосия нависла надо мной, как коршун в платке, водя руками, как будто мыла невидимое окно, и зловещим шепотом пообещала:

– А сейчас на тебя накотит блаженствие! Будет жарко. Или холодно.

«Блаженствие» не катило, не накатывало. Но меня трясло. От смеха. Федосия явно думала, что от «блаженствия». Ее понесло без предварительного анонса: