Читать книгу "Когда наступит ночь - Алексей Селецкий"

– Может, вообще вколоть ему что-нибудь, чтобы верхнюю чувствительность на время блокировать?

– Лучше зелье, не шути с химией. Потом может контроль не восстановиться, получишь шизофреника. Тут одни деятели попробовали такое с пленным проделать недавно…

– Кто?! Почему мне ни одна тварь не доложила?!. Что за!..

– Успокойся, это не у нас. Ильменцы перестарались.

– А ты-то откуда знаешь? Они же Пермяка поддерживают!

– Их же ведуны и сообщили. Завоевался ты, я смотрю, забыл обычаи. Лекари, учителя и ведуны должны сотрудничать в любом случае. Это только люди могут себе позволить войну всех против всех. Гляди, Олег, скоро совсем человеком станешь.

– Я и так человек.

– Ну да, все мы люди. Только все разные. Некоторые, например, две войны воевали и одну партизанили, а все никак не повзрослеют. Знаешь, комиссар, о ком это я?

– Так точно, товарищ военврач третьего ранга!

* * *

Лес шелестел по-дружески, успокаивающе. Спокойный лес, которому не мешают расти так, как это нужно ему, а не отдыхающим или торговцам древесиной. Даже охотники здесь бывали редко, а кто ходил, знали меру и порядок. Охотиться с машиной и фарами, впрочем, здесь однажды тоже попробовали – с того дня и лежало огромное старое дерево поперек одной из просек. Убрать из-под него останки «УАЗика» никто так и не смог, но изуродованные тела браконьеров вытащили. И вообще место было странное.

Ходили слухи, что живет там самый настоящий леший, а по ночам иногда на полянах горят огни и слышна странная музыка. Кто-то даже вроде бы видел летающую тарелку, и из города приехали самодеятельные «контактеры», искать братьев по разуму. Вместо этого их самих нашел огромный кабан, и пришлось горожанам наблюдать с веток липы попытки контакта представителя местной фауны с содержимым рюкзаков. В результате видеокамера и какие-то хитрые аппараты были подробно исследованы, но ремонту уже не подлежали, а образцы сухого пайка получили высокую оценку. Довольный и сытый секач улегся в соседних кустах и с интересом слушал доносившиеся с дерева выражения, понятные только русскому человеку.

На вопли пришел некто в фуражке лесника, прикладом старенького ружья пошлепал зверя по заду, и тот спокойно удалился. Когда возмущенные ловцы «тарелок» потребовали компенсацию за погибшее оборудование, издали донеслось уже знакомое хрюкание, а лесник посоветовал не шуметь и не раздражать животное. До опушки он, лесник Филиппов, так и быть, проводит, но если попробуют вернуться – следующий раз может поблизости и не оказаться.

Самое интересное выяснилось в областном лесхозе. Вакансия лесника в этих местах была свободна с тысяча девятьсот сорок забытого года, а единственный Филиппов в тех местах работал еще раньше – до войны, но потом ушел на фронт и под Харьковом пропал без вести. На архивной фотографии «контактеры» узнали своего знакомого лесника – точь-в-точь такого же, разве что лет на пять помоложе.

В ближайшей к лесу деревеньке слыхом не слыхивали ни про лесника, ни про ручного кабана, и никакого Филиппова не знали. Жители Рябиновки вообще считали свой лес самым обычным местом, никто из них никогда не плутал, даже ребятишки. И вообще, граждане, вы уж извините, наука наукой, а у нас дела.

Дел у рябиновцев действительно было много. В этом Александр убедился в первый же день. Как и в том, что в этой деревне не было ни телефона, ни телевизора, ни водки в единственном магазинчике. Впрочем, последний факт объяснялся не поголовной трезвостью, а высоким качеством местных настоек; самым же странным было то, что настойки эти употреблялись строго в меру…

А самому ему очень хотелось напиться вдрызг. До полного беспамятства. Очнувшись от своего жуткого фиолетового забытья, он вдруг обнаружил, что полностью потерял свои способности, и новые, и приобретенные на Юге. То есть свое, человеческое, осталось при нем, и ребром ладони он по-прежнему мог перебить жердь… но вот почувствовать, как давно ее срубили, не мог. Ни внутреннего зрения, ни верхнего – только обычное. Ну, может быть, чуть лучше, чем у многих, особенно ночью – оно с детства такое было.

Ну и хрен бы с ними, со способностями. Другое было гораздо хуже. Вообще жизнь как-то сразу покатилась по черной полосе, причем явно вдоль. Светлых просветов не было видно ни впереди, ни с любой другой стороны.

Что с ним произошло там, на пожарище – никто так толком и не рассказал. Последнее, что он помнил сам – перебитый посох в руках Владимира. Вроде бы им все удалось, но почему он сам несколько дней лежал без сознания? Почему Олег уходил от разговора, смотрел так, словно на той поляне они все сделали какую-то огромную глупость? Владимира вместе с ребятами тоже куда-то отправили, и спросить-то некого… «Езжай, отдохни, полечись…» Чем лечиться? Трудом и свежим воздухом? Это можно было и в экспедиции сделать. В институте как с дезертиром разговаривали, когда попросил отпуск. Или дома мог посидеть – старики столько этого отпуска ждали… Что им теперь объяснять? Остается только соврать, что в командировке. В этой самой Рябиновке, куда почта приходит раз в неделю.

Оставалась и еще одна заноза. Алена, Алена… Где тот ангел с детскими глазами и испуганной улыбкой? Что вы с ней сделали, сволочи?! Свое подобие, маленькую хищницу, выбирающую кусочек получше?! Когда думал об этом, в глазах снова собирался фиолетовый туман. Лучше бы в нем и остаться. Лучше любой кошмар, чем эти мысли. Учись забывать, учись… А что потом, когда забудешь? Всю жизнь одному? Не выдержишь, не та натура. Повторять свои ошибки? Да хотя бы понять, где, когда, что сделал не так! «Все было хорошо, это моя ошибка. Извини, мне некогда!» Так и останешься для нее ошибкой молодости… Говорил Олег: «Не ходи!», надо было слушать. И потом всю жизнь казнить себя за потерянную возможность? Хватит, хватит об этом! Утешайся тем, что ты сделал все правильно, просто эта жизнь не для тебя. Волк не может вилять хвостом, тянуться за кусочком сахара и прыгать через обруч, когда говорят «ап!», так что бегай по лесу. Бего-ом, марш!

Он мчался по тропе так, словно хотел от кого-то убежать. От всех. От Древних, от людей, от этого мира, который сначала посылает тебя воевать и называет героем, а потом отворачивается от убийцы. От страны, которая учит тебя честности, а потом презирает за то, что не хочешь обманывать и воровать. От себя, дурака. Беги, беги, все равно никуда не денешься.

Сапоги грохотали по земле, сковывали ноги. Отвык от кирзачей. Когда он в них последний раз бегал, в карантине? Нет, позже, уже на Юге. Сейчас курорт по сравнению с тем, как их, молодых, гоняли по части. Длинный был городок, полкилометра в длину. Пол-кэмэ туда, столько же – обратно. По три раза, самое меньшее. Кирзачи, форма, бронежилет, каска, автомат, боекомплект. Когда стали бегать, не падая на финише, надели противогазы… Ну, тут уже выручала солдатская смекалка. Но все равно ругали извергов-командиров нещадно – и молча, чтобы дыхание не сбить. Потом так же молча благодарили за науку – после первых же «боевых», когда пришлось бегать по горам. Позже выдали ботинки – тоже не «Адидас» и не «Рибок», но любые «гады» после сапог казались верхом совершенства.