Читать книгу "Черным по белому - Аркадий Аверченко"

– О том, который сейчас сует себе в рот сачок для крабов?

– Ну да!

– Которого полька сейчас дернула за ухо?

– Ну да же!

– Угу, – неопределенно промычало что-то под желтой простыней. – Так знаете ли, что я скажу вам: напрасно вы совались на амплуа судьбы – вершительницы всех дел человеческих. Не по плечу это вам!

– О Господи! Почему?

– Вам можно доверить кое-что? Умеете вы держать язык за зубами?

– Ну?!

– Этот ребенок не мужний, а мой. От меня. Через три месяца после свадьбы «венгерка», как вы ее называете, охладела к своему худосочному супругу и подарила своею любовью меня. Вот вам и судьба!..

– Вы даете честное слово?

– Даю честное слово.

И обе фигуры погрузились после этого в безмолвие – и та, что под белой простыней, и та, что под желтой. Замерли под зноем, даже не пошевельнувшись.

Я в это время успел уже одеться и ушел, так и не увидев никогда больше людей под простынями – ни самоуверенного заместителя судьбы, ни его соперника на этом скользком поприще.

Боже мой! Может быть, если бы я и поднял эти две простыни – желтую и белую – под ними бы ничего не оказалось, кроме бесформенных груд песку, насыпанного подвижным отпрыском многолюбивой венгерки, потому что мало ли что может пригрезиться расплавленному свирепым солнцем мозгу…

Скептик

I

Восемь лет тому назад мне пришлось прожить около двух недель в одном из небольших городков Харьковской губернии – именно в Змиеве.

Жить пришлось у сиделицы казенной винной лавки, бойкой, расторопной женщины, которая делала десяток дел сразу – успевая продавать меланхоличным змиевским пьяницам водку, готовить мне обед и, кроме того, в промежутках ругательски ругать своего сына Стешу.

Стеша был молодец девятнадцати лет, всю свою недолгую жизнь пробродивший из угла в угол, самоуглубленный дурень, ленивый, как корова, и прожорливый, как удав.

С утра, восстав от сна, он умывался, аккуратно напивался чаю и опять ложился на диван – неофициально, – как он говорил. Так, лежа на диване и перелистывая «Ниву» за 1880 год, – ждал обеда.

– Ты хоть бы чем-нибудь занялся! – кричала сиделица винной лавки, выглядывая изредка из дверей.

– А чем я займусь там, – возражал Стеша хриплым голосом.

– О, Господи! Другие люди как люди! Служат, дело делают, а этот, как колода!.. Нислимо ли это – здоровый молодой человек – и целыми днями диваны протирает!

– «Нислимо!» – сурово сипел Стеша. – Говорить бы как следует по-русски выучились!

– Убирайся отсюда, с дивана! Это что еще такое за моду выдумал – по диванам разлеживаться. Все соседы с тебя смеются!..

– «Соседы»! Не умеете говорить, так молчали бы.

– То-то вот нам, неумеющим, и приходится кормить вас, умеющих-то! Профессор какой! Пошел прочь с дивана!

Подбоченившись, она наступала на Стешу. Когда же слова не помогали, она схватывала его за руку и сбрасывала с дивана на пол.

Он тяжело шлепался, вставал, забирал свою «Ниву» и, мурлыча какой-то бессмысленный мотив, хладнокровно переходил на крылечко, выходившее на засоренный, залитый помоями двор.

– Хоть бы за что-нибудь ты взялся, чучело ты разнесчастное. И как это так человек жить может?

– Тюр-лю-лю, пам-пам-пам, – тянул лениво Стеша перелистывая осточертевшую и ему самому, и окружающим «Ниву» за 1880 год.

Перелистав «Ниву», Стеша съедал кусок черного хлеба с салом, выпивал чудовищную жестяную кружку воды и заходил ко мне «поговорить».

– Что скажете, молодой человек? – спрашивал я его откладывая начатое письмо или книгу.

Он садился верхом на стул, шлепая для развлечения ладонью по спинке его и изредка поглядывая на меня с той сосредоточенностью, которая была ему свойственна.

– А что, – спрашивал он меня после долгого молчания, – правда, что в Петербурге пешком по улицам нельзя ходить?

– Почему?

– Такое там движение на улицах, что сейчас же задавят.

– Это верно, – подтверждал я. – Там даже на каждой улице ящики такие устроены…

– Для чего?

– А чтоб задавленных складывать, пока родственники не разберут.

– Да ну?

– Уверяю вас.

– Да ведь дорого…

– Что дорого?

– На извозчиках все время ездить.

– Что ж делать. Кому дорого, того и давят.

Похлопывая ладонью по спинке стула, он принимался тянуть свой непонятный мотив: «тюр-лю-лю, пам-пам-пам»…

– А правда, что в Петербурге в театрах совсем голых женщин показывают?

– Правда.

– Да как же так полиция позволяет?

– А ей-то что? Это здесь только и то стыдно, и это стыдно. А там в столице на это смотрят спустя рукава.

– Да ну?

– Вот вам и «ну».

– Тюр-лю-лю, пам-пам-пам! А скажите, правда вот, что, говорят, в ресторане там, если поужинать – так рублей сорок за это берут.

– Сорок? Слишком вы дешевы, молодой человек… И триста заплатите, если не все пятьсот.

– Да ну? Зато там и жалованье получают небось большое?

– Да уж… Конечно, маленький писец получает пустяки, рублей двести – триста в месяц… А кто повыше – восемьсот, и тысячу, и две. Нищему меньше рубля не дают. Зато и нищие есть, которые на Невском по три дома имеют.

Получив на все свои вопросы точные, обоснованные ответы, юноша Стеша, без всякого признака удивленья на лице, уходил, волоча ноги и напевая «тюр-лю-лю, пам-пам-пам!». Заходил в винную лавку и торопил мать насчет обеда.

Однажды он пришел ко мне и, вместо того чтобы расспрашивать меня о Петербурге, разоткровенничался сам:

– А я вчера анекдот слышал: один жид пришел по делам к помещику, а тот схватил ружье и говорит: «Плавай, жидовская морда, а то застрелю!» Ну, жид, конечно, испугался, упал на землю и сделал вид, будто плавает. А потом помещик засмеялся и сказал: «Благодари Бога, что я тебя нырять еще не заставил!» Здорово, а?

Я пожал плечами.

– Серо!

– Как вы говорите?

– Серо.

Стеша удивленно взглянул на меня и умолк. Я заговорил о чем-то другом, но он перебил меня:

– Так как вы сказали? «Серо»? Ха-ха!

– Да уж… неважный ваш анекдотец.

– «Серо», значит? Здорово… Ха-ха!

Он потрепал меня по плечу и ушел, волоча за собой громадные, в тяжелых сапогах ноги.