Читать книгу "Театральные записки - Пётр Андреевич Каратыгин"

рану немедленно зашили и приняты были самые старательные меры для его излечения.

Эта грустная катастрофа в тот же день сделалась известна всему Петербургу. Все классы общества были проникнуты горячим участием к своему любимому артисту. Старшие воспитанники Театрального училища днем и ночью поочередно дежурили у него на квартире в продолжение шести недель, и когда, по рассказам моего отца, Яковлев вышел в первый раз на сцену 2 декабря того же года в роли Ярба (в трагедии «Дидона», соч. Княжнина), то восторг публики дошел до исступления: театральная зала дрожала от рукоплесканий и в продолжение нескольких минут он не мог начать своей роли. Наконец крики и рукоплескания умолкли; все с напряженным нетерпением ждали услышать снова знакомый голос своего любимца. Яковлев силился произнести первый стих – и не мог. Артист, растроганный до глубины души, может быть, в эту торжественную минуту вполне сознавал свою вину. Голос его оборвался, крупные слезы покатились по его щекам, и он безмолвно опустил голову. Снова раздались рукоплескания и крики, и, наконец кое-как собравшись с силами, он начал свою роль.

В этот вечер, по словам его современников, Яковлев превзошел самого себя, а восторг публики был беспределен.

Года два или три после этого происшествия он, говорят, отстал от своей несчастной слабости и усердно занялся искусством. Но, увы! широкая русская натура снова взяла свое, и закат его блистательного поприща был затуманен губительным пороком.

Яковлев умер 3 ноября 1817 года. На его надгробном памятнике написано: «Завистников – имел; соперников – не знал!» Эпитафия красива и звучна. Но кто же теперь поверит этой восторженной аттестации? Да, надо признаться, что очень непрочна и мимолетна репутация сценических артистов. Что может быть при жизни заманчивее, приятнее, лестнее славы артиста?.. Тут же, в минуту своего труда, он получает и награду. Каждая новая, с успехом сыгранная роль увеличивает его славу; он ходит по цветам, его венчают лаврами; он осыпан ласками восторженной публики; его слух оглушен громом рукоплесканий и криком одобрения. Но всё это эфемерная награда! Что же после себя оставляет великий артист?.. Ровно ничего! Художник, живописец, ваятель, архитектор, музыкальный композитор – все они передают на суд потомства свои произведения, по которым оно может оценить их, определить силу их дарований, идей и талантов. Но на каких данных потомки могут оценить талант сценического художника? Несколько журнальных статей, несколько мемуаров старинных театралов – и только! Разве новое поколение уважит эти похвальные отзывы? Нет, оно скажет: «Да, это им казалось в то время, а теперь бы их знаменитый актер был просто смешон. Эти восторженные хвалители были тогда сами молоды, судили пристрастно и ошибочно увлекались». Что же возражать на это? Поверки сделать нельзя. Современные зоилы не примут в соображение того, что если бы этот знаменитый актер жил в теперешнее время, он бы и играл иначе. С изменением общественного вкуса, направления драматической литературы изменилась бы и метода умного и талантливого артиста. Он также пошел бы за веком.

Не спорю, что журнальные панегирики и восхваления ничего еще не доказывают и бывают иногда очень подозрительны. За границей вообще, а во Франции в особенности ни один дебютант, а тем более дебютантка никогда не выступит на сцену, не задобрив прежде одного или многих театральных рецензентов. Если знаменитый в свое время критик Жюль Жанен, как говорят, не мог похвалиться своей неподкупностью, так мелкие репортеры и подавно[19]. Чего не настрочит упитанный и упоенный аристарх после вкусного завтрака или обеда; а за ценный подарок готов, пожалуй, написать хвалебную рекламу хоть под диктовку своего протеже.

Разумеется, у нас этого ничего быть не может, но смешно и грустно, если лет через пятьдесят следующее поколение станет судить о нынешних артистах по нашим современным журналам и газетам.

Я живо помню Яковлева в трех ролях: Димитрия Донского, Беверлея (в одноименной драме Сорена) и Мейнау (в драме «Ненависть к людям и раскаяние» Коцебу). Особенно последняя производила на меня всегда сильное впечатление. Эта так называемая «мещанская драма» не требовала классической декламации, и Яковлев был в ней прост и художественно высок; мимика, жесты – всё было у него естественно и правдиво; голос его хотя тогда уже утратил прежнюю свою звучность, но всё еще сохранил обаятельную способность глубоко проникать в душу.

Знаменитая фраза Мейнау в сцене с другом, Горстом, после рассказа о несчастной истории с женой, когда Яковлев, утирая слезы (которые действительно текли по его лицу), говорит: «Добро пожаловать, дорогие гости!.. давно мы с вами не видались!..», производила всегда взрыв рукоплесканий. Тут надо было иметь очень черствое сердце, чтоб не заплакать с ним вместе. Последняя же сцена – прощание с женой (которую тогда играла моя матушка) была верх совершенства.

Беверлей был также из числа его лучших ролей. Эта последняя пьеса напомнила мне анекдот, слышанный мною от матушки. Однажды в этой драме дебютировал некто Толстяков, неуклюжий, бездарный чудак. В этот вечер отчаянный игрок Беверлей вместо обычного ужаса производил ежеминутный хохот благодаря бездарности своего исполнителя. В сцене, когда Беверлей приходит домой после окончательного проигрыша и жена говорит ему: «Друг мой! Не играй больше!», взрыв рукоплесканий раздался по всей зале и общий хохот и крики «браво!» были решительным ответом и выражением желания публики. Толстяков исполнил это требование и не играл больше, хотя и поступил на службу в театр. Он сделался статистом.

Глава V

Вспоминая теперь порядки, бывшие в Театральном училище в мое время, то есть полвека тому назад, не могу не подивиться беспечности начальства доброго старого времени! Были у нас тогда учителя танца, пения, музыки, фехтования… а учителя драматического искусства, кажется, и по штату тогда не полагалось! Видно, это находили роскошью. Во время Великого поста, однако, устраивался у нас в одной из зал временный театр, в котором воспитанниками и воспитанницами игрались небольшие пьески; и тогда инспектор школы обыкновенно приглашал кого-нибудь из старших актеров поучить их немножко и руководить этими спектаклями.

Главным директором Императорских театров был тогда князь Петр Иванович Тюфякин. Он занял место Александра Львовича Нарышкина, известного остряка и настоящего русского барина времен Екатерины II и Александра I.

Князь Тюфякин был далеко не похож на своего доброго и благородного предшественника не только по внешнему, но и по внутреннему складу. Обращение его с артистами (не говорю с артистками, особенно с молоденькими и хорошенькими) доходило иногда до безобразного самоуправства и цинизма. Это случалось чаще в послеобеденную пору.

Чтобы дать понятие о монгольских замашках этого князя, я приведу только два