Читать книгу "Я еще не видела мир - Росква Коритзински"

натянутому над террасой, стучат капли. У меня по голым рукам бегут мурашки, сад полон белых безликих существ, дышащих на нас. У твоего друга возбужденно блестят глаза, он подливает вина мне в бокал.

И тут я вижу, что у входа в дом стоишь ты.

Ты украдкой наблюдаешь за нами. В твоем взгляде ласка. Может быть, одна простая мысль заслоняет для тебя сейчас все остальные, например, вон сидит моя дочь. Когда-то и ты так же сидел и перед тобой о чем-то распространялись, а ты курил, слушал рассуждения друзей и даже представить себе не мог, что у тебя будет ребенок, похожий на тебя; может, поэтому ты вдруг так растрогался. Тебе не нужно соотносить эту картину с какими бы то ни было ожиданиями, это просто данность. Ты брел и брел в утренней полутьме и вдруг нашел в мокрой траве теплое белое яйцо.

В эту ночь толком так и не стемнело. Мы музицировали, кто-то ушел спать. Мой старший брат с подругой сидели на диване, она задремала у него на плече, светлые волосы спадали на лицо. Комнату наполняли мягкие звуки гитары, «Gypsy» Сюзанны Вега; ты вернулся из кухни с бокалом вина, подошел ко мне. Я положила руки тебе на плечи. Мы молча танцевали. Сначала я плакала почти беззвучно, но вдруг меня пробрало, рыдания вырывались из груди с жуткими всхлипами, раздирали меня изнутри, обжигая горло. Я была слишком пьяна, чтобы чувствовать неловкость. Стыдно стало на следующее утро, когда я проснулась одетой на постели, в вашей комнате для гостей. Чего я, собственно, стыдилась? Того, что слишком крепко прижалась к тебе? Мы давно были на равных. Мы привыкли обсуждать жизнь как два зрителя в пустом кинозале, с увлечением смотрящие уже в который раз все тот же фильм. Так мы с тобой разговаривали о жизни. И вдруг эта почти интимная близость, я так сильно вцепилась в тебя и неожиданно почувствовала себя ребенком.

Мне показалось или ты и вправду чуточку отодвинулся от меня?

Когда песня закончилась, ты легонько погладил меня по голове, избегая моего взгляда, и исчез в саду. В окно я видела, как ты, закурив, сунул свободную руку в карман брюк; на собственную свадьбу ты надел джинсы. Я смотрела на тебя и думала: если бы я была твоей женщиной, ты бы порадовался этому безудержному плачу, возможности утешить меня и этим привязать к себе. Но я не твоя женщина, я твой повзрослевший ребенок, и ты немножечко отодвинулся от меня, ведь ты не мог меня защитить от этой обнаружившейся во мне беспомощности. Из-за этого ты чувствуешь себя не спасителем, а виновным, преступником, даже когда это не так.

Мне десять лет. Осень, ты возвращаешься домой. Твоя кожа золотится, глаза потемнели; у тебя взгляд человека, только что видевшего чудо. Мне десять лет, а ты по-монашески спокоен и отрешен.

Ты рассказываешь об Испании, о машине с открытым верхом и об украшениях, которые девушки носят на шее, ты купил мне такое. Ты сбрил бороду и волосы, и когда смотришь на меня, я плачу, я и узнаю тебя, и не узнаю, это лицо всегда было твоим, но ты его прятал, и тут какой-то обман, получается, я впервые вижу твое настоящее лицо.

Мама молча стоит в дверях кухни и смотрит на тебя.

— А что твой приятель? — спрашивает старший брат, ему одиннадцать.

— Ну, с которым вы вместе поехали.

Это белое пятно в твоей истории ты расписываешь красками, чтобы убедить нас или себя самого — ты же был не один, — и рассказываешь, как приятель водил. «Это он придумал взять машину с открытым верхом», — говоришь ты, глядя в окно у нас за спинами. «Он гонял вовсю, — говоришь ты, — там это разрешено». Так, что ветер гулял в волосах, которые ты теперь остриг.

Когда много лет спустя я узнаю, что в той поездке ты был с длинноногой загорелой женщиной, и не в Испании, а совсем в другом месте, и что приятель-лихач — выдумка, я спрашиваю:

— А как же красная машина?

Ты смотришь на меня непонимающе.

— А как же машина с открытым верхом?

И когда ты говоришь, что и машины не было, мне труднее всего понять не большую ложь, но эту единственную маленькую подробность, стоило ли врать из-за такой ерунды, но ты все-таки врал, и мама молча стояла в дверях, а в твоих глазах светилось чудо.

На той вечеринке ты подошел к моей маме, поднял руки и встряхнул их как-то странно, будто насыпал ей в глаза волшебный порошок; и она влюбилась в тебя.

«У него были гипнотически красивые руки», — говорила она.

Эта история — не единственная из тех, что я в детстве не понимала, но когда подросла, мне хотелось слушать о руках снова и снова. Возможно, потому что мои руки стали похожи на твои. Они узкие, пальцы то ли неровные, то ли изящные; то ли когти, то ли крылья.

В тридцать семь лет у тебя впервые случается депрессия. У тебя не может быть депрессии: ты даже слова такого не хочешь произносить. Причина того, что ты по утрам не можешь подняться с постели, в чем-то другом. Причина в чем-то другом, все в жизни всегда вызвано чем-то другим, да и сама жизнь обусловлена чем-то другим, это понятно? Что это значит? Что всё вокруг как будто понарошку, так со всеми? По утрам ты лежишь в постели и представляешь себе, как встанешь. Подойдешь к комоду, выдвинешь верхний ящик, достанешь чистое белье, оденешься. Ты так отчетливо видишь себя, свое тело, передвигающееся по комнате, что представляется совсем несложным встать, одеться и выйти на белый свет. Но ты все-таки не встаешь. И будто ты сам так решил, никто тебя не держит в постели, а значит, это не может быть депрессией. Болезнь приковывает человека к месту. Ты не прикован. Уж скорее тебе не хватает привязанности, ты будто паришь в комнате, и руки затекли.

Депрессия длится много лет, то накатывает, то отступает, временами ты бросаешь работу в центре, но всегда возвращаешься туда. Бледно-розовые стены кабинета. Кофеварка. Прыщавые юнцы с трясущимися руками и хищным взглядом. И ты, как всегда, сидишь перед ними, даешь советы, предотвращаешь рукоприкладство, утешаешь плачущих девочек-подростков и начинающих наркодилеров и думаешь: «Я же здесь, а значит, у меня нет депрессии, это мне ничего не стоит. Просто всему вокруг не хватает весомости».

Ты относишься к депрессии