Читать книгу "Гигиена убийцы - Амели Нотомб"

— В таком случае участь писателя трагична?

— Если и трагична, то причина, конечно же, в другом. Это же большое благо, если вас не читают. Можно многое себе позволить.

— Но все-таки, поначалу вас наверняка кто-то читал, иначе бы вы не прославились.

— Поначалу может быть, совсем чуть-чуть.

— Мы вновь вернулись к моему первому вопросу: откуда такой оглушительный успех? В чем ваш дебют отвечал читательским чаяниям?

— Не знаю. Я начинал в тридцатые годы. Телевидение еще не появилось, надо же было людям чем-то себя занять.

— Да, но почему вы, а не какой-нибудь другой автор?

— Вообще-то настоящий успех пришел ко мне после войны. Забавно, правда, ведь я не принимал в этой потехе никакого участия: я тогда уже почти не мог ходить, и вообще меня комиссовали по ожирению десятью годами раньше. В сорок пятом было положено начало великому искуплению грехов: люди поняли умом или почувствовали нутром, что им есть в чем себя упрекнуть. Вот тут-то им и попались мои романы, хлесткие, как площадная брань, полные грязи, — и они сочли это карой, соразмерной глубине их низости.

— Так и было?

— Могло быть. А могло быть и иначе. Но — «vox populi vox Dei».[4]А потом, очень скоро меня перестали читать. Как и Селина, кстати: Селин, по всей вероятности, наименее читаемый писатель. Разница в том, что меня не читали с полным на то основанием, а его без такового.

— Вы часто упоминаете Селина.

— Я люблю литературу. Вас это удивляет?

— Из него вы, я полагаю, не выжимаете воду?

— Нет. Это он из меня выжимает. До сих пор.

— Вы с ним встречались?

— Нет, берите выше: я его читал.

— А он читал вас?

— Наверняка. Я часто чувствовал это, читая его.

— Вы хотите сказать, что оказали влияние на Селина?

— Меньше, чем он на меня, но все же.

— А на кого еще вы оказали влияние?

— Да ни на кого, потому что больше меня никто не читал. В общем, благодаря Селину я могу сказать, что меня читали — по-настоящему читали — хотя бы один раз.

— Вот видите, вам хочется, чтобы вас читали.

— Только он один, только он. На остальных мне плевать.

— А вы встречались с другими писателями?

— Нет, ни с кем я не встречался и никто не встречался со мной. У меня вообще мало знакомых: помимо Гравелена разве что мясник, молочник, бакалейщик да продавец из табачной лавки. Я не люблю общаться с людьми. И живу-то один не столько из любви к уединению, сколько из ненависти к роду человеческому. Можете написать в вашей газетенке, что я законченный мизантроп.

— Почему же вы мизантроп?

— Вы, полагаю, не читали «Гадких людей»?

— Нет.

— Ну разумеется. Если бы читали, знали бы, почему. Ненавидеть людей есть тысяча причин. Лично для меня главная — это их криводушие: тут они неисправимы. Это криводушие, кстати, сегодня как никогда в чести. Я пережил разные времена, сами понимаете, и могу вас заверить, ни одно не было мне так ненавистно, как нынешнее. Криводушная эра в полном смысле слова. Криводушие — оно ведь куда страшнее вероломства, двуличия, подлости. Кривить душой — значит лгать в первую очередь себе самому, и даже не ради успокоения совести, а ублажая свою натуру красивыми словечками вроде «стыда» и «собственного достоинства». Это значит лгать и другим тоже, но добро бы ложью честной и злонамеренной, из корысти, так нет — сами-то чистенькие, и ложь лицемерная, мелкая, ее выдают с улыбочкой, как будто вам это должно доставить удовольствие.

— Хотелось бы пример.

— Да возьмите хотя бы сегодняшнее положение женщины.

— Как? Неужели вы феминист?

— Феминист, я? Да я ненавижу женщин еще пуще, чем мужчин.

— За что?

— Причин множество. Во-первых, они безобразны, — нет, правда, видели вы что-нибудь безобразнее женщины? Это надо додуматься — отрастить груди, бедра, об остальном я вообще молчу! Во-вторых, я ненавижу женщин за то, что они по природе своей жертвы. Мерзкое вообще племя — жертвы. Истребить бы его под корень, может быть, тогда наконец наступила бы спокойная жизнь, а жертвы тоже не остались бы в обиде, получив то, чего хотят, — мученический венец. А женщины — жертвы самые злостные, ибо они — жертвы в первую очередь женщин же. Если хотите заглянуть на дно чувств человеческих, выясните-ка на досуге, какие чувства питают женщины к себе подобным, и вы содрогнетесь от таких глубин лицемерия, зависти, злобы и подлости. Видели вы когда-нибудь, чтобы две женщины сошлись в честном кулачном бою или хотя бы от души выбранили друг дружку? Нет, у них приняты удары в спину, гадости исподтишка, от которых куда больнее, чем от прямого в челюсть. Вы мне скажете, что это не ново, что женский пол таков со времен Адама и Евы. А я вам отвечу, что за всю историю женщины не знали худшей участи, — по их же собственной вине, согласен, но что это меняет? Положение женщины стало ареной самого отвратительного криводушия.

— Вы так ничего и не объяснили.

— Рассмотрим ситуацию, какой она была раньше: женщина ниже мужчины по определению — достаточно взглянуть и убедиться, как она безобразна. В прошлом не было места криводушию: от женщины не скрывали ее низшего положения и обращались с ней соответственно. Сегодня же все куда гнуснее: женщина по-прежнему ниже мужчины — она все так же безобразна, — но ей зачем-то рассказывают сказки о равенстве. Она, конечно, в это верит, поскольку еще и глупа. А между тем с ней продолжают обращаться как с низшим существом, и разница в зарплате — даже не главное тому свидетельство. Есть другие, куда более серьезные: женщины отстают от мужчин во всех областях, начиная с любви, — ничего удивительного при их уродстве, скудоумии и омерзительно стервозном нраве в придачу, который они по любому поводу показывают. Судите сами, до чего лжива система: внушать уродливой, глупой, злобной и непривлекательной рабыне, что она имеет те же шансы на старте, что и ее господин и повелитель, у которого их заведомо впятеро больше. Будь я женщиной, давно повесился бы.

— Надеюсь, вы понимаете, что кто-то может с вами не согласиться?

— «Понимаю» — не совсем уместное слово. Я не желаю понимать того, что является для меня личным оскорблением. Какие же доводы, кроме криводушия, вы можете привести против моих?

— Довод первый — мои вкусы. Я вовсе не нахожу женщин безобразными.

— Сочувствую, вкусы у вас извращенные.

— Женская грудь — это же красиво.

— Вы сами не понимаете, что сморозили. На глянцевой бумаге иллюстрированных журналов и то эти самочьи выпуклости смотрятся на грани приличий. Что же говорить о вымени, которое и показать-то зазорно, а ведь именно таковы груди у подавляющего большинства женщин? Фу!