Читать книгу "И в сотый раз я поднимусь - Галина Артемьева"

Недаром говорят, что в большом знании заключена великая скорбь. Или, проще, – меньше знаешь, лучше спишь. Не попалась бы Саше умная книга, не пришлось бы переживать из-за вполне невинного поцелуя.

Через два дня ей показалось, что у нее уже начал расти живот. Почему-то единственным спасением, приносившим временное успокоение, стал душ. Она забиралась в ванну, держала над собой шланг и застывала в позе культовой гипсовой статуи «Девушка с веслом» или «Девушка со снопом».

Чтобы окончательно смыть с себя все происшедшее, Саша решила постирать свое нарядное платье. Аккуратно развесив еще недавно так радовавший, а теперь казавшийся траурным наряд, она стала намыливать детским мылом нежный кружевной воротничок, и тут зазвонил телефон.

Кто-то незнакомым мужским голосом назвал ее имя. Сейчас, много лет спустя, она сказала бы о голосе «юношеский», но в те времена даже только что сломавшийся петушиный полудетский голосишко признавался ими «мужским голосом».

Завязался пустой, но чрезвычайно волнующий треп, во время которого Саша все пыталась выяснить имя собеседника и откуда у него ее номер телефона. На эти ее настойчивые вопросы он так и не ответил, поклялся только, что он не из ее школы, никогда ее, Сашу, не видел, но тоже учится в девятом классе, как и она. Наконец незнакомец предложил:

– Давай мы никогда не увидимся, будем общаться только по телефону. Я буду тебе другом, как Горацио Гамлету.

– То есть за тобой останется последнее слово, и ты с ним выступишь на моих похоронах… – подхватила Саша шекспировский сюжет.

– Ну да, ну да, зато тебе будет перед кем выступать с пространными монологами и делиться тем, что невыносимо выдержать одному… – продолжал искушать «мужской голос».

– Например, самым большим кошмаром: еженощным появлением у изголовья моей девичьей кровати призрака классручки в саване и с укоризненно раскрытым задачником по физике…

– Ох, прямо мороз по коже, к такому я не готов…

– Это еще что! Иногда она приводит с собой историчку, у той во лбу горит звезда, на шее – серп, а из головы торчит молот. Причем требует она от меня наизусть декламировать «Манифест коммунистической партии»!

– «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма…» – торжественно вступил собеседник.

– Ха! А дальше?

– Дальше не могу. Священный трепет охватывает…

– Вот и у меня священный трепет, – вздохнула Саша и вдруг неожиданно для самой себя продолжила: – А где гарантия, что весь класс не будет потом потешаться над моими с тобой откровениями?

– Я никого из твоего класса не знаю. Честное слово. Можешь мне поверить.

Саша поверила.

Она была бесстрашна, когда дело касалось человеческого общения. Ей всегда нравилось нырять в ситуацию с головой и не умозрительно, а на деле испытать, что получится. Ее волновали сюжеты, как книжные, так и жизненные. Вот жизнь, видимо ценя истинного и смелого любителя острого сюжета, подбрасывала ей это добро щедрой рукой:

– Держи и расхлебывай, как умеешь!

Саша не принадлежала к тем дальновидным людям, любящим предварительно, с тщательностью шахматных игроков просчитать действия окружающих на сто ходов вперед. Ей нравилась инициатива партнера, неожиданность, пусть даже горькая. В непредсказуемых взаимоотношениях, в переплетениях судеб жизнь виделась настоящей: стервозной, коварной, ветреной, прекрасной – в общем, такой, о которой мечталось.

Решившись поверить в возможность дружбы с незнакомцем, Саша, со все еще зажатым в кулаке мокрым кружевом, спросила о самом для нее сейчас важном:

– Слушай, Гораций, – она, конечно, знала, что в «Гамлете» был Горацио, но Гораций звучало менее театрально, – слушай, ты не смейся и не удивляйся. И если не знаешь, не отвечай. Как ты думаешь, от поцелуя может получиться ребенок?

После короткой паузы новый друг твердо ответил:

– Нет.

– Даже от самого-самого настоящего?

– А больше ничего не было? Кроме поцелуев?

– Ты что? С ума сошел?

– Тогда еще раз повторяю: нет.

Саша почему-то сразу успокоилась. Она рассказала Горацию все-все: и про Грига, и про снег, и про фонарь, с его «бессмысленным и тусклым светом», и про то, на чем так настаивал влюбленный студент.

– И что мне теперь делать? – спросила она. – Я не хочу с ним расставаться, но и быть женщиной, хоть это звучит гордо, тоже не хочу.

– Поступай, как знаешь, но вот что я тебе скажу, – послышался чистый мальчишеский голос, – кобель он, твой музыкант. Так ему и скажи. Вот он тебе позвонит и если опять такое предложит, скажи ему: кобель ты. Это, мол, мой друг просил тебе передать.

– А если он обидится? – наивно поинтересовалась все еще не привыкшая к бранным словам девочка.

– Ну и черт с ним. Что ты, без него не проживешь?

«А ведь проживу, да еще как», – радостно подумала она, удивляясь, как легко ушли от нее горести, так долго точившие ее.

Попрощавшись и взглянув на часы, Саша удивилась тому, что общались они больше часа и что она вообще когда-то могла всерьез беспокоиться из-за таких пустяков, как поцелуи.

3. Другой сюжет

В то время как она страдала, трепеща от возможности появления у нее ребеночка от мифического сперматозоида-диверсанта, некоторые ее подруги попадали в истории гораздо более остросюжетные.

С той самой детсадовской подругой, с которой они готовились к смерти после дегустации духов, дружба продолжалась и в школе. Не самая тесная, так как учились они в параллельных классах. Зато жили в соседних подъездах. В школе из-за несовпадения расписания они общались мало, зато после занятий Ленка забегала почти каждый день: дома у нее маячили два брата, покоя от них не было никакого.

Зайдя в этот раз, лихо распушив перед зеркалом челку, гостья повернулась и мрачно объявила:

– Ну, можешь меня поздравить: у меня юбилей!

– Какой юбилей? – удивилась Саша, прекрасно зная, что день рождения боевой подруги в марте, а сейчас декабрь.

– Сегодня ровно месяц, как я стала женщиной, – сообщила неисправимая искательница приключений.

– И молчала! Ну как? Как это было? Кто он?

История вкратце была такова. В каких-то гостях Ленка познакомилась с Александровичем, совсем взрослым, можно даже сказать, пожилым двадцативосьмилетним дядькой. Работал он в музее-квартире одного великого композитора, где и назначил свидание юной овечке, абсолютно не подозревающей, что ее уже определили для заклания.

Счастливая от того, что ей, специально ей одной, покажут музей после его закрытия, дурища летела туда, пожираемая греховным огнем гордыни.

Надо заметить, что мама ее была женщиной строгой и в доме было заведено, что гулять чада имели право только до девяти вечера. Как уж карались нарушения режима, неизвестно, на чем держалась железная дисциплина, неведомо (явно не на родительских субботах: все трое ребят были веселые, независимые, внутренне свободные), только требование «В девять – домой!» соблюдалось неукоснительно и пересмотру не подлежало.