Читать книгу "Девушка пела в церковном хоре - Мастер Чэнь"

Ну а как складировали этот ужас там, в раскаленном металлическом нутре крейсера, я старался не думать.

– Раз! Два! – прогремел Веселаго. И – совсем уже драматично: – Пошел!

Я воткнул лопату в середину кучи. И ничего ведь страшного.

Первый котелок воды я счел чрезмерным, отпил немного, часть вылил на голову, а половину вернул секунданту. Затем сказал себе, что лучше не думать о том, что делаешь. Перевел взгляд на Перепелкина – лицо неузнаваемо темного цвета, оскаленные белые зубы, движется как механизм, в оголенных местах промасленный, поблескивающий влажно.

Так и я тоже механизм. Руки, плечи и все прочее работают сами по себе, а я как таковой тем временем окончательно решаю, как построить новый очерк. Примерно следующим образом: мои уважаемые читатели полагают, что в экспедиции нашего флота все решит калибр беспощадных орудий и мощность паровых котлов – те самые позорные девять узлов хода, или двадцать пять у японских миноносцев. И никому не придет в голову, что судьбу экспедиции может решить уголь, или, точнее, его отсутствие.

Авантюра не в том, чтобы прорваться, дыша огнем, в Порт-Артур. Она в том, что наши союзники-французы робки и запуганы, а настоящий наш противник может всего-то положить железные британские когти на их глотку, и вся наша эскадра с ее орудиями и минами застрянет где-то у африканских берегов. А еще можно нажать на германцев, и вот нет больше угля.

Потому что взгляните, дамы и господа, что происходило в Виго и Танжере, а сейчас творится здесь, в Сенегамбии…

Тут я повернул затекшую шею в сторону берега и увидел, что берега нет, крейсер и все мы в черном облаке, это на палубу извергается очередной парус с углем, и углю нет конца. А мне в этом облаке теперь приходится еще и делать несколько шагов с тяжелой лопатой наперевес, потому что там, где ближе к рукаву, уходящему вниз, там я уже расчистил палубу, теперь надо тянуться за углем дальше.

Второй котелок воды я употребил весь, и мне его было мало. Держись, Перепелкин…

Итак, все боятся помогать нашей эскадре – все, кроме германцев, вот они нам настоящие друзья. Испанцы в Виго пришли в ужас, боясь грозных англичан, и долго переписывались с Мадридом – как это так, русские грузятся немецким углем в их гавани, что делать? Танжер – это уже Франция, Дакар тоже, но губернатор в Дакаре запрашивал Париж – и он, союзник наш, отказал!

А корабли к тому времени уже заканчивали работу, поздно, друзья. Рожественский – да, он самодур, да, он избивает матросов, калечит их (а можно ли об этом писать, как насчет цензуры), но в отношениях с союзниками без самодурства никак. Он просто грузит уголь, а дипломаты тем временем вставляют шпильки друг другу. Кстати, дипломаты эти и сами все понимают – наши, флотские, и французы с испанцами; и они просто танцуют с нами изящный танец.

Третий котелок – мы что, работаем уже три четверти часа? Черный демон сверкает белками глаз – это Перепелкин побеждает меня там, во мраке; мир исчез, хотя вон она, чистая и почти прохладная, зеленовато-прозрачная, наполненная светом и рыбками вода, по ней к «Донскому» идет черный катер, на носу его белая фигура в средневековых развевающихся одеждах… Это мне снится.

Очерк должен быть с цифрами. Вот: никто и подумать не мог, что броненосец примет на борт более двух тысяч тонн проклятого угля, после сорока с лишним часов непрерывной работы всей команды. Наш «Донской» принимает вдвое меньше? А вот еще взмах лопатой…

Но теперь наших красавцев-кораблей больше нет. Есть чумазые горы металла, уголь лежит везде, из-за него матросов выселяют из кубриков и укладывают в коридорах и на палубе (на которой заодно и прохладнее, всего-то градусов тридцать). Для этих черных куч плотники сооружают деревянные загоны прямо на палубах, рядом с такими же загонами, из которых доносится мычание и блеяние – немцы подогнали также суда-рефрижераторы, но несколько сотен человек на корабле нуждаются в немалом количестве мяса, лучше свежего…

И эта угольная пыль везде, ее не смыть так, как это можно сделать на палубе; она течет черными речками во всех внутренних помещениях во время ежедневной уборки… Куда пойдет эскадра дальше и где остановится… где остановится… солнце в траурной угольной кайме, записать… где остановится – адмирал сообщит только уже в море, вне связи с берегом…

Где чертов котелок, дайте хоть морской воды… Перепелкин падает на колени, поднимается, опираясь на лопату, я стою – если это мне не кажется, и катер подошел, и там белая фигура – неужели женская… Да, так вот – никто на эскадре не должен знать, где наша следующая остановка и где нас будет ждать новый угольный ужас… ужас… ужас…

Белая фигура выплывает из черных облаков, она высокая, эта фигура – это потому, что я лежу. Ангельские одежды летят надо мной по ветру.

И у ангела этого удивительные зеленые глаза и вздернутый нос. А еще он смешно говорит – ломающимся, высоким, незабываемым каким-то голосом, а еще ангел не умеет произносить букву «р». Он и правда женщина, нет – он совсем юная девушка, и он упрекает кого-то:

– Что вы делаете, господа? Господа, на «Ослябе» сегодня скончался вахтенный начальник, лейтенант Нелидов. От солнечного удара.

Да нет же, не от «удара» – она говорит… она говорит «удар-га», или просто «удага», и делает это с удовольствием, раскатывая слово. И то же с «обмогоком».

– Это пока только обмогок. Положите под тентом, сейчас я его посмотгю…

Тут я вижу что-то страшное: ко мне бежит боцман, а может, просто матрос, направив на меня ствол чего-то вроде маленькой пушки. За боцманом тянется длинный брезентовый рукав, уходит за край зрения, за край мира… И меня смывает, гонит к корабельному борту тугой поток невкусной соленой воды, и меня вытаскивают из черной лужи, окатывают соленым потоком снова и тащат куда-то на мостик, где веет ветер и видно море.

А Перепелкин стоит на одном колене среди черных луж, но пытается подняться, и лопаты он не выпустил.

Я проиграл дуэль.

А там, внизу, постепенно пришла в голову мысль, матросы в трюме работают голые, с завязанными лицами, в зубах держат паклю, чтобы не задохнуться. Складируют спущенный нами вниз уголь. И на палубе нашими лопатами машет кто-то еще. А я тут лежу, и я жив. Потом пришла другая мысль: если они перенесут меня в каюту, то я там сварюсь.

Но никто меня не трогал здесь, на горячем ветерке, и только ближе к вечеру пришел чистый – переодетый во что-то почти не запачканное углем – Илья Перепелкин. Он плохо выглядел, то есть нахальные карие глаза его были слегка усталыми.

– Ну и вот, – сказал он мне. – Командир вызывал и не то чтобы страшно ругался, а вот это – «знаете как…» И теперь я знаю как – если у вас есть вопрос или что угодно, то я готов. Быть как бы помощником, Вергилием в аду и проявлять флотскую вежливость и гостеприимство. Потому что хотя дуэль я выиграл, но честно, вот честно – не ждал, что ты… вы… столько продержитесь.

Я молчал и улыбался. Под головой у меня было что-то брезентовое и удобное, но все-таки я сел и покрутил ею. Она работает.