Читать книгу "Последний штрих к портрету - Людмила Мартова"

Будучи близок к министру иностранных дел Литвинову, Саша пользовался уважением и полагающимися по роду службы благами. У Лавровых была домработница, на лето семья уезжала на правительственную дачу, у Оли имелась няня, и иногда, забываясь, Аглая Дмитриевна думала о том, что после революции в стране, по большому счету, не так уж много изменилось. Для элиты, разумеется, к которой она по праву относила и себя.

Все рухнуло в одночасье, в 1939-м. Конечно, Аглая Дмитриевна не была ни слепой, ни глухой, ни дурочкой – о знаменитых черных «воронках», после визита которых навсегда пропадали целые семьи, знала. Но ее семьи не касались аресты. Тридцать четвертый год сменился тридцать пятым, потом тридцать седьмым, и она как-то расслабилась, оттаяла изнутри, перестав просыпаться от звука мотора по ночам. А потому оказалась совершенно не готова к тому, что за Сашей, ее мужем, тоже придут.

3 мая 1939 года Аглая запомнила на всю жизнь. В тот день Саша вернулся с работы раньше обычного и, не раздеваясь, прошел в кабинет, где прямо в ботинках и шляпе лег на кровать поверх покрывала. Обрадованная приходом отца Оля тут же забралась сверху, рассказывая о каких-то школьных событиях, приключившихся с ней сегодня, но обожавший дочь Саша не поворачивался и никак не реагировал.

– Папа, тебе плохо? – шепотом спросила Оля и тут же слезла с кровати, крича во все горло: – Мама, папе плохо!

С первого же взгляда на мужа Аглая поняла, что он не болен. Отослала Олю к себе, присела рядом, положив прохладную узкую руку с длинными пальцами на горячий лоб. Тихо спросила:

– Что?

– Литвинова сняли, – одними губами ответил муж. – У нас теперь новый нарком иностранных дел – Вячеслав Молотов.

– Это очень плохо?

Саша немного помолчал перед тем, как ответить.

– Очень. И для меня, и для страны. Для страны, потому что всех профессионалов уберут, а мир на пороге больших событий, неспокойно все вокруг, ой, неспокойно. Я никогда тебе этого не рассказывал, но у нас и так полно незаполненных вакансий и в Центральном аппарате, и в загранпредставительствах. Где это видано, чтобы послов не было в наших представительствах в США, Японии, Польше, Румынии, Испании, Литве, Дании, Венгрии, Болгарии. У нас в Центральном аппарате из восьми заведующих отделами утвержден только один. А на работу кого берут? Глаша, это же страшно. В дипломатическую службу, которая требует интеллекта, знаний, кругозора, в конце концов, набирают людей только на основе их анкетных данных. Эти люди не знают иностранных языков, не разбираются ни в истории, ни в политике. Это же дипломатия, Глаша. Она сложна и крайне деликатна.

– Я не поняла, ты переживаешь за судьбу дипломатии в Советском Союзе? Или это действительно плохо для тебя, для нас?

– Это плохо для меня, Глаша. И для нас. Потому что предстоит большая кадровая чистка, а мне Максим Максимович всегда доверял и выделял среди прочих, так что меня точно не оставят.

– На работе?

Он снова посмотрел на жену больными, почти дикими глазами.

– Если повезет, то на работе. А не повезет, то и на свободе. Ты вот что, Глаша, до вечера собери Олины вещи и отвези ее к Вере, пусть пока там поживет. Не надо ей тут быть, когда…

Он помолчал и сглотнул что-то тяжелое, комом застрявшее в горле.

– …когда все произойдет.

Аглая послушно увезла дочку к сестре. Муж Веры, Борис Лондон, играл в созданном за три года до этого Государственном академическом симфоническом оркестре. Сама Вера не работала, Димка, ее сын, ровесник Оли, тоже учился играть на скрипке, с охотой посещая музыкальную школу. Оркестр пользовался негласной защитой, особенно выдающиеся музыканты, которых было некем заменить. Другими словами, в доме Веры и ее мужа Оле было действительно безопасно.

Александра Лаврова арестовали на следующий день, 4 мая. Долгие восемь лет Аглая Дмитриевна Лаврова, в одночасье ставшая женой врага народа, ничего не знала о его судьбе. Более того, она была уверена, что мужа нет в живых. Из квартиры ее выселили, так что пришлось собирать вещи и тоже переселяться к Вере. Быть в тягость сестре Аглая не хотела, но денег на то, чтобы снять жилье, у нее не было. Для того, чтобы иметь хоть какую-то зарплату, она начала давать уроки игры на пианино. Домой приходила только ночевать, падая на кровать измученная и уставшая. Оля со страхом смотрела на мать и уходила к тетке – молодой, веселой, беззаботной, оставляющей за собой шлейф тонких духов. А потом началась война.

Почти сразу симфонический оркестр, в котором служил Борис Лондон, эвакуировали в Среднюю Азию, Вера с сыном и племянницей уехала вместе с оркестром, и Аглая осталась в Москве одна, устроившись на работу в госпиталь. Ведь музыка теперь была никому не нужна. В сорок третьем оркестр вернулся в Москву, дав первый концерт в октябре, и дом снова наполнился голосами близких и дорогих Аглае людей. Дочь, которую она не видела почти два года, стала не то чтобы чужой, а какой-то другой, незнакомой.

Оля часто сидела, глядя в одну точку, словно погруженная в какой-то внутренний, только ей одной ведомый мир. Или рисовала. На ее рисунках оживали мужчины и женщины в разных, иногда удивительно причудливых нарядах. Больше тринадцатилетней девочке ничего не нравилось. И Аглая уступила, покупая дочери альбомы с белоснежными листами и карандаши. Достать их в военной Москве было нелегко.

Некоторая потусторонность дочери Аглаю Дмитриевну не пугала. Она и сама жила словно во сне, внешние события были похожи на картинки в калейдоскопе, декорации, меняющиеся при каждом круге сцены. Она словно не жила в них, а смотрела со стороны, потому что со дня ареста мужа ничего не чувствовала. Ни горя, ни любви, ни боли, ни радости, ни страха. Даже война, казалось, прошла стороной, хотя в госпитале, после войны ставшем больницей, где работала Аглая Дмитриевна, видела она за это время достаточно людских страданий. Но и они оставляли ее холодно-равнодушной, что немало удивляло коллег, начавших в результате ее сторониться.

Странной была эта строгая сорокапятилетняя женщина, одетая в обязательную длинную юбку с непременной камеей у хрупкого горла. Странной и чужой, оттого казавшейся опасной. Людская отчужденность Аглаю Дмитриевну не огорчала, потому что ей не было ни до кого дела. Друзья семьи, которых у Лавровых всегда было достаточно, исчезли еще в тридцать девятом. Немногих оставшихся рассеяло войной, и по большому счету, никого у Аглаи не было, кроме дочери, сестры и ее семьи. Она привыкла к такой жизни, так разительно непохожей на прежнюю, и не роптала, потому что так жили если не все, то многие.

Письмо, в очередной раз круто переменившее привычный уклад жизни, пришло летом сорок седьмого. Оно было написано месяца за три до этого, долго передавалось из рук в руки, пока не оказалось опущено в почтовый ящик уже в Москве. Отправлено оно было на адрес и имя Веры Лондон, и только в скобках значилось, что его нужно передать Аглае Лавровой. Заметив почерк на конверте, которым было выведено ее имя, Аглая Дмитриевна, доставшая письмо из почтового ящика, села прямо на ступеньки подъездной лестницы, не в силах ни оторвать край конверта, ни пойти домой. Письмо было от Саши. Ее Саши. Письмо, полученное через восемь лет разлуки.