Читать книгу "Белая Согра - Ирина Богатырева"

Голос у неё тихий и вкрадчивый, и говорит она быстро, почти суетливо, зато чисто, как будто читает по писаному. Жу теряется, а брат находится быстрее – и, конечно, в своём духе.

– То есть церковь – это прачечная, что ли? – говорит он, точнее, говорит Жу, но всё-таки он, потому что Жу ничего подобного никогда бы и в голову не пришло сказать.

Жу закатывает глаза. Брат ухмыляется. Доволен. Но бабка не смущается ни секунды, она продолжает с той же интонацией, будто у неё и правда запись в голове:

– Не за этим одним ходят во храм, но чтобы напиться божественным сиянием, вкусить благодати. Мир во зле лежит, мир пожрать нас хочет. А ты оборотись к Господу, скажи: я, да ангел мой, да сам Христос со мной – кто против нас? Ну, кто против нас? Все беды и уйдут сами собой.

– Нет у меня бед, – бурчит Жу. Не то Жу, не то брат, они сами уже не понимают.

– Бед нет – есть печали, – не отступается бабка. – У каждой души есть свои печали, их как песка на реке без счёта, каждому хоть горсть да достанется.

И улыбается так мило и услужливо, вот-вот сейчас протянет сухую лапку и отмерит из-за пазухи горсть песка. То есть печали. Жу передёргивает, брат злится.

– Ладно, бабушка, – говорит раздражённо, но она его перебивает услужливо:

– Альбина.

– Бабушка Альбина.

– Альбина Захаровна, – кивает та.

Жу совсем зависает, а брат цедит сквозь сжатые зубы:

– Пойду я, Альбина Захаровна. Некогда мне.

И обходят её, и шагают в высокой траве к мосту, как будто так и шли, а вовсе не к заброшке.

– Приходи, как душа позовёт! – кричит вслед Альбина Захаровна. – Я тут живу, у церкви, под холмом, домик мой невелик, в кустах сирени да в рябине, живёт там бабушка Альбина, грустить душою не велит!

– Блин, что это было!

– Может, она тут работает? – пожимает плечами Жу. Они идут быстро, не оглядываясь. Уже перешли мост. Уже поднимаются по дороге к дому Манефы.

– Да дела мне нет, где она работает, – огрызается брат. – Я вот про это: «Альбина – рябине», «велик – не велит». Ты не заметила, что ли?

Жу пожимает плечами.

– И говорит, как будто читает. Может, это подстава была? Съёмка скрытой камерой? Может, нас уже заложили на ютуб?

– Успокойся. Этого-то точно не было.

– Не было, не было… Откуда я знаю? И что тогда было?

– Ну, просто она… Вот такая.

– Альтернативно одарённая, ага.

– Ты очень злой.

– Это ты злая, не понимаешь, что ли?

– Нет, не понимаю, – говорит Жу и останавливается, чтобы перевести дух.

А остановившись, поднимает голову и опять замирает. Фиолетового на небе почти не осталось, но тучи не расходятся. Белые с пепельным, они кипят, перетекают друг в друга, спускаются с холмов, наполняя собой чашу деревни. Они меняют форму, клубятся и выстраивают небесную архитектуру прямо над церковью и рекой, и кажется, что колокольня – это шпиль, вокруг которого собирается небесный город.

Няшечка

В марте – Жу хорошо это помнит – в марте прошлого года как будто что-то открылось.

Мама не вернулась из больницы в ноябре. Умерла – что такое «умерла»? Это про кого-то другого. Про старух. Про соседскую тётю Киру. Про алкаша из седьмого подъезда. Про собаку у Валерки, так и собаке уже шестнадцать было – собачья старость, он сам говорил. С мамой же слово не вязалось. Ко всему вообще, что было в жизни Жу, не шло это слово.

Мама была… Обычная. Молодая? Да, пожалуй, не старая. Красивая? Да, на фотках всегда хорошо получалась. Не злая. Нормальная. Но из больницы не вернулась, и всё, что было дальше, Жу помнит, как кино, как не про себя.

Отец. Где-то ходит, что-то делает. Жу не замечает. Вечерами, после ужина, уходит в свою комнату. Лежит. Жу войдёт – лежит. В телик упрётся. Листает каналы. Спросит: «Чего тебе?» Жу ничего. Просто входит. А он лежит. Это уже потом было, после похорон. На похоронах Жу тоже почти ничего не помнит или помнит, как кино про какую-то непонятную девочка, которая всё пыталась что-то делать, чуть ли не тарелки таскала и хотела кому-то что-то рассказать. Некому было рассказывать и нечего, и она сочиняла: как бы могла рассказать. Если бы было кому. Про всё это. Чтобы не думали, что она страдает. Нет, ерунда! Жу разве не понимает – все умрём. Все умрём. По-другому не бывает. Так чего же переживать?

Но похороны прошли, а кино не кончилось. Это дурацкое кино с ноября. Жу иногда проснётся утром и прислушивается: вдруг – всё? Финальные титры – и снова нормальная жизнь. Опять с того дня. А не с этого. Где-то же она осталась, нормальная жизнь. А эта – не про Жу. Про кого-то другого. Девицу какую-то. Которая почему-то просыпается каждое утро в постели Жу. Противно уже, но деваться некуда. Приходится смотреть на эту девицу. Как же она достала!..

Но фильм не кончался.

Отец стал замечать Жу к Новому году. Один раз даже спросил, всё ли в порядке в школе и не надо ли чем-то помочь. Не надо. В школе вообще ничего не изменилось, чего помогать? Только говорить там больше не хотелось. Ни с кем. Вообще. На уроках. На переменах. С учителями. Жу придёт – и молчит. Молча смотрит вокруг. Там люди, суета всякая. Уроки сменяются, как картинки в инсте. Чужие. Ни о чём. Жу смотрит и прикалывается. Внешне не скажешь, но Жу-то видит, какое всё нелепое и смешное. Поэтому сидит, молчит и прикалывается. Сунется кто-нибудь, типа, утешить. А Жу поднимет глаза – в них смех. Неприятно. Дико. От Жу шарахались. Кому это понравится – ты думаешь, человек страдает, а он сидит и угорает тихонечко надо всем. А что делать, если смешно? Если всё нелепо и по-дурацки, все чего-то хотят и торопятся. И никто не знает, что все умрём. Все умрём. Поэтому разницы нет. Можно просто сидеть и угорать. Потому что чем больней, тем веселей. И тем приятней это ковырять. Жу остановиться не может.

А потом был Новый год, и все куда-то схоронились, затусили кто где, а Жу – нет. Отец тоже куда-то делся. Сказал: «Я с друзьями. Ты как? Не сиди одна. Нехорошо сидеть одной. Ты понимаешь, в нашем положении лучше в компании. И ещё, слушай, давно хотел тебе сказать: приберись в квартире, а? Мы совсем себя запустили, так нельзя. И ладно я, но ты-то – ты же девочка!»

Вообще-то он хороший. Жу его любит. Всегда. Но он ничего не умел сам. Ни сказать. Ни по голове погладить. Ни обнять. Жу хотелось его обнять, но он прошёл мимо, обтёк, как вода, – и вышел в свой Новый год. Один. В компании. И Жу оставалось стоять, смотреть и молчать. И угорать про себя. Потому что чем больнее… Ну, вы поняли. Улыбка появлялась на губах сама собою, помимо воли. Как будто кто-то улыбался губами Жу, смеялся глазами Жу. Как будто кто-то просыпался в Жу. Но страшно не было. Нечего тут боятся.

Девочка. Как смешно! Жу – девочка, поэтому будет всю новогоднюю ночь прибираться в квартире. Пол мыть. Пыль протирать. Пока другие будут гулять, пить шампанское, жечь бенгальские огни и смотреть на физиономию президента.