Читать книгу "Фамильные ценности - Александр Александрович Васильев"

Нельзя забыть лица этих людей во время спектакля. Толстой написал пьесу в 1910 году о современной ему деревне, глубоко зная ее и раскрыв больные стороны: пьянство и горькую долю женщины. У зрителей полная поглощенность происходящим, абсолютная вера, что видят свою жизнь… На лицах – тень удивления, сочувствия… Матерятся, подают реплики… плачут…

После спектакля пришлось убеждать, что видели они не жизнь, а представление, показывать артистов. Прохожего, вопреки автору, почитали героем, борцом за свободу людей, жертвой царского произвола. Он вызывал сочувствие, и опытный исполнитель активно использовал это.

Потом концерт. И танцы! При луне… Пока не заиграет на рассвете пастушеский рожок! А в стороне, на скамьях, шла горячая политическая беседа, что кончаются Гражданская война, военный коммунизм и что предстоят большие перемены…

Хорошо я жил в голодном 1920 году! Ходил со студийцами на знаменитые Столбы, купал в Енисее коней детской добровольной пожарной дружины и “протыривался” в цирк на “всемирный чемпионат французской борьбы”. Наша прозорливая мама знала обо всем, поддерживала, не ссорила с новой жизнью.

Мы давно могли возвратиться в Самару, но служебные, деловые связи отца распались, квартиру заняли другие. Интерес к Самаре пропал… Родители решают ехать в родные края, на Украину, в Киев.

Наши деды – русские: Васильевы – коломенские, а Брызжевы – тульские, но работали, семьи создавали, дома строили на Украине – как раньше говорили, в Малороссии. Мама родилась, детство и юность провела в Крыму, а папа – киевлянин – родился рядом, в Мотовиловке, детство и юность провел с семьей в Казатине. И он, и братья окончили Киевский университет; сестры – выпускницы Киевского института благородных девиц, две вышли в Киеве замуж: Наталья – за хирурга Козловского, а Катерина в 1902 году – за знаменитого художника Нестерова. В сфере судоходства на Днепре отец рассчитывал получить работу. Началась переписка, ожидание подходящей обстановки (только в июне изгнали из Киева белополяков), а затем поездка отца на место. Между тем приближалось начало учебного года.

Все мы, дети, отстали в учебе. Мои одногодки закончили четвертый и даже пятый классы, а я из-за пропусков топтался во втором, и в третий меня не зачисляли. Что было делать? Отец решил, что я должен догонять свой возраст, заниматься дома и сдавать весной за второй, третий и четвертый классы.

Осень 1920 года, зима и весна 1921-го прошли в напряженной домашней учебе с репетиторами и родителями по новой программе советской трудшколы.

В ожидании назначения отца мы переехали ближе к Европе – опять в Омск, в четвертый раз по Транссибирской магистрали. Повезло в Омске! Добрую память берегу́ я о замечательном учителе, добром и ласковом человеке Крамарском. Он умело готовил нас к будущим экзаменам.

Покидая Сибирь, скажу так: я не ощутил бы себя в полной мере счастливым человеком, посетившим сей мир в одну из его роковых минут, не выстрадай вместе с родной семьей беженства, Гражданской войны, военного коммунизма в Сибири! Без них моя жизнь была бы убогой.

Всякий раз, подъезжая к Киеву почему-то всегда рано утром, хочу увидеть Днепр, откосы Печерска и Владимирской горки, золотые купола Лавры и Андреевской церкви, какими увидел их в апреле 1921 года… в ранней весенней дымке. Мама и бабушка крестились и плакали… С неизвестным, непривычным вниманием, лаской, разглядыванием встретили нас незнакомые папины друзья и их семьи. Привезли в квартиру на Большой Владимирской, рядом с фундаментом древнейшей Десятинной церкви у Андреевского спуска, где в “доме Турбиных”, может быть, еще жил Михаил Булгаков. Помогли определить нас в школу № 64, до революции бывшую частной женской гимназией Жекулиной, где девочкам преподавали по полноценной программе замечательные учителя. Школа эта и в советское время считалась одной из лучших в Киеве. Нам разрешили в последние недели перед каникулами посещать уроки, пройти проверку знаний (например, моих – за второй, третий и четвертый классы) и зачислили меня на осень учеником пятого класса. Разрушенный, побитый город поразил нас, изголодавшихся сибиряков, базарчиками, базарами, огромными базарищами – Еврейским и Подолом, свободной торговлей – первыми успехами новой экономической политики, нэпа. Все можно купить, нужны деньги, а в семье их мало, не хватает – работает один отец.

Нас с Шурой отдают в Художественное училище, на лето уезжающее в знаменитое село Звонковое (хохляцкий Барбизон) собирать лекарственные растения. Там мы живем в заброшенных халупах в дубовой роще на высоком берегу Ирпеня под присмотром воспитателей. Каши и супы – общие, а хлеб получаем по выработке: сколько собрал, скажем, липового цвета, зверобоя, столько и получи хлеба в соответствии с нормой и расценкой. Работа трудная, кропотливая, но у нас с Шурой выработка была хорошая. Хлеб ели, на хлеб меняли, хлеб сушили впрок. Мы отощали так, что раны, царапины не заживали и наши костлявые тела украшали золотушные струпья. Ели дикие ягоды, воровали овощи на огородах, фрукты в садах, ловили рыбу и варили в таганке. Мужики устраивали облавы и избивали нас дрючками. Мы, мстя, угоняли хозяйские челны вниз по Ирпеню и загоняли в камышовые дебри. Иногда у мельничихи Зозули ночами бражничали прятавшиеся в лесах недобитые “зеленые”. Появлялся разъезд красноармейцев, возникала перестрелка.

В конце пребывания за нами приехала мама. Наменяли продуктов. От станции до Киева ехали на крыше вагона. Слышим, ищут Васильевых. Мы откликнулись. Это по просьбе отца железнодорожная охрана нашла нас и доставила в вагоне в Киев.

Отец получил повышение. Много работал. Часто уезжал. Материальные дела поправились. Пел в капелле “Думка”, и мы слушали концерты замечательного украинского коллектива.

В августе Шура, Ира и я под водительством мамы пошли впервые вместе в советскую единую трудовую смешанную школу к первому звонку, каждый в свой класс. Впервые в жизни узнал я, что школа может быть властителем дум, а учителя и одноклассники – необходимыми, интересными людьми. Наши учителя создавали атмосферу интеллигентности, требовательности и творческого соревнования на каждом уроке, при каждом выходе к доске, в письменных, домашних заданиях. Появились лидеры. Я вспомнил уроки мамы, красноярский театральный опыт и выскочил в первые артисты, театральные лидеры.

Каждый был лидер. И личность. Тридцать четыре личности переходного возраста с судьбой, опаленной Историей. Говорили на русско-украинском языке, сдобренном словечками базарного сленга и иудаизмами.

Две трети класса составляли девочки – привлекательное и своеобразное племя киевлянок, выросших и в старинных польских семьях, и в зажиточных еврейских, семьях русских и украинских интеллигентов, и даже одна голландская аристократка.

В классе шла подспудная, загадочная и таинственная жизнь, уходящая далеко за стены школы.

Соблазнов было очень много. Купались с лодок на Днепре, встречались вечерами у Аскольдовой могилы, обследовали пещеры киевских оврагов, наблюдали темную жизнь Подола и Еврейского базара. Начали бить чечетку и петь “Лимончики” и другой нэповский фольклор. Например:

Сонька, важная персона,Закричала для фасона:“Ты иди своей дорогой,За лимон меня не трогай”.

Ах вы лимончики, мои лимончики,Ах вы растете у Сони на балкончике!

Мама пристально следила за нашим духовным ростом, дружескими связями и принимала наших товарищей дома. Естественно, она жила не только заботами. Всей семьей не раз бывали в Лавре, даже в дальних пещерах. Неожиданное, сильное впечатление осталось от слаженной мизансцены службы и стройного звучания в сияющем теплым светом сотен восковых свечей, высоком, нарядном, богатом Успенском соборе (взорван фашистами), от блуждающих огоньков в таинственных переходах и тупиках пещер, от собравшихся в роще у святых источников жаждущих исцеления больных в колясках и ползком, поющих и просящих нищих слепцов, уродов, калек, богомольцев, торговцев сувенирами, любопытствующих и, конечно, монахов, деловито снующих, обслуживающих, объясняющих, торгующих… Здесь мы узнавали историю аж от времен Нестора.