Читать книгу "Тайный код гения - Екатерина Барсова"

Он ничуть не удивился, когда в такси она набрала его номер и сказала, что хочет поговорить с ним по одному делу, которое не требует отлагательств. Выслушав ее, он только сказал, чтобы она купила по дороге закуску, вино у него имеется, а вот закуски нет.

Через сорок минут Катя стояла и звонила в дверь, нетерпеливо нажимая на кнопку звонка. Дверь была обита темно-коричневым дерматином, внизу клочья дерматина свисали вниз.

Дверь распахнулась, и Константин Петрович отступил в сторону, пропуская Катерину вперед.

— Проходи. Замерзла? На улице такой ветер, что, кажется, продувает насквозь. Я с Гарри погулял, а в магазин сходить уже поленился, вот и попросил тебя об этом. Хотя гонять дам в магазин — дело последнее.

— Все нормально, — откликнулась Катерина. — Я еды тут накупила, острое, соленое, вредное. То есть образцовую закуску.

Спаниель шоколадного цвета вышел в коридор и посмотрел на Катерину, забавно сморщив нос.

— Какая красота! Это и есть Гарри?

Услышав свое имя, пес гавкнул.

— Тише, Гарри! Свои… Проходи на кухню.

На маленькой кухне было чисто и уютно. Тикали старинные ходики, на плите урчал чайник. Рыжик кот лежал на подоконнике, сощурившись, и смотрел на Катю.

— У вас еще и кот имеется! Счастливый вы человек.

— Подобрал беднягу на помойке два года назад, кто-то выбросил: чистенький был, ухоженный. Прижился разбойник, и не жалуется…

Мужчина ловко расставлял тарелки на столе, доставал хлеб, резал сыр и колбасу.

— Давайте я вам помогу, а то сижу без дела.

— Ты моя гостья, вот и сиди. Что-то тебя сильно удивило, раз ты приехала ко мне.

— Да. Я хотела сказать, что…

— Подожди, давай поедим, а потом будешь рассказывать. Выпьем хорошего вина.

Водрузив еду на понос, Константин Петрович пошел в комнату.

— Есть будем здесь…

Катерина, когда переступила порог комнаты, невольно замерла: в комнате была хорошая мебель, не современное ДСП и не советские стенки, а что-то более старинное, в углу стояла деревянная скульптура девушки — древнегреческой или древнеримской богини, опирающейся на копье. На окнах — тяжелые шторы, как в музее.

Увидев ее удивление, Константин Петрович пояснил, что мебель досталась от матери…

Съев закуски и выпив по бокалу хорошего вина, Катя откинулась в кресле. Ей не терпелось начать разговор, но что-то в движениях и взгляде собеседника останавливало ее. И только когда мужчина допил бокал и отодвинул тарелку, она сказала, подавшись вперед:

— Дело, кажется, все более и более запутывается. Тот, кого я разыскиваю, оказывается, работал в театре, и он — исчез.

— Да? — но Кате показалось, что ее собеседник ничуть не удивился. — Ну, что ж! Чего-то подобного я ожидал.

— Почему? — с удивлением спросила Катя. — У вас были какие-то подозрения?

— Ничуть! Просто интуиция, которая редко ошибается. — А потом добавил тише: — Круг все более и более сужается. Ты не находишь?

— Нахожу… Кто там у тебя следующий в списке?

— Супруги Колосовы.

Он вздернул голову вверх. Супруги Колосовы были убиты несколько дней назад на даче. Говорили, что залез какой-то приезжий гастарбайтер и убил их. Никто не видел его, но все были уверены — это сделал один из тех, кто строил дома в округе. И только Константин Петрович прекрасно понимал, что этого «гастарбайтера» никто никогда не увидит, и тем более не поймает.

Колосовы переехали на новое место жительства. Вряд ли у Кати их новый адрес, пока она найдет, пройдет время. Не стоит ее тревожить раньше времени. Пусть пока побудет в неведении о случившемся. Он сам постарается принять меры. По своим каналам.

— Я все думаю о теме своей диссертации, — тихо сказала Катя. — И прежде всего, о Буллите, сыгравшем такую важную роль в русско-американских отношениях, и вообще в дипломатии двадцатого века…

Москва. Начало 30-х гг.

Роман шел с трудом, не то чтобы не было вдохновения… Оно было, но отвлекали дела разного рода, большие и мелкие. Он рвался к театру, к пьесам. Пространство театра было для него священным, как и тогда, в далеком незабвенном Киеве: как тогда замирало его сердце от рампы, от золотистых солнечных пылинок, пляшущих в воздухе!

О, волшебная пыль театра. Незабвенное время.

При малейшей возможности он играл, актерствовал. Он был готов играть всю жизнь и неважно кого, само упоение игрой, словами, которые вроде бы принадлежат тебе, но в то же время другому персонажу… Эта возможность побыть другим человеком, оторваться от бренности мира, который давил немыслимой тяжестью.

Жизнь упорно возвращала его к роману. Он порой ненавидел его, как ненавидят кандалы, которые ты надел на себя сам. Он понимал, что этот договор он волен в любой момент расторгнуть: он никому не был обязан и был в этом смысле вольной птицей.

Только, пожалуй, самому себе.

И еще Господу Богу…

Мысли его вернулись к Киеву.

«Весной зацветали белым цветом сады. Одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты!»…

«И было садов в Городе так много, как ни в одном Городе мира…»

Так писал он о Киеве, где ему посчастливилось родиться.

Как же Булгаков любил свою малую родину — сильно, пламенно и нежно! Тосковал по ней и рвался туда — к вольному ветру и Днепру. Он подумал, что людям никуда не деться от городов, где они родились, и от прошлого, заключенного в этих городах. Воспоминания детства самые стойкие, потому что время в детстве обладает странной парадоксальностью. Оно течет быстро и одновременно медленно. Каждое событие пролетает мгновенно и вместе с тем растягивается до бесконечности.

В последнее время он часто вспоминал и родителей. С обеих сторон — это был род священников, то есть людей особого духовного склада, приверженцев традиций и внутреннего порядка.

Вспоминал он и дом на Андреевском спуске, хотя до него семье несколько раз приходилось менять жилье. Воздвиженская, Госпитальная, Прозоровская… Обычно при доме был садик, который являлся полноценной частью домашнего обихода.

Мать любила возиться с цветами. Возделывать клумбы, цветники.

С легкой материнской руки — а она вообще была женщина легкая, звонкая — быт преображался в бытие: восходили, колосились цветы, росли дети, дом был наполнен смехом, весельем и радостью. Мише запомнился ее смех и обращение к ней было под стать сути и характеру: «Мама, светлая королева!».

Потом — «светлой королевой» он назовет Маргариту. Не есть ли это один корень вечной женственности, обращенной в мир?

Именно зеленые краски Киева, его многоцветье, белые свечки каштанов впечатались в память маленького Миши. Это было так здорово — открыть глаза, подойти к окну и увидеть сад, кусочек сада-рая.