Читать книгу "Смилла и ее чувство снега - Питер Хег"

— Я, конечно же, прочитал то, что ты написала. Такая тяга ко льду наводит на размышления.

Он вбивает ледоруб в снег, оборачивает вокруг него веревку и осторожно выбирает ее, пока я поднимаюсь к нему. Когда я оказываюсь рядом с ним, он начинает говорить снова:

— Что бы сказали специалисты об этом глетчере?

Мы оглядываемся по сторонам в надвигающейся тьме. На этот вопрос трудно ответить.

— Специалисты не знают, что и сказать. Если бы он имел площадь в десять раз больше, он мог бы быть классифицирован как очень маленький ледяной купол. Если бы он находился ниже, они сказали бы, что это боту-глетчер. Если бы течение и ветер здесь были немного другими, то выветривание, эрозия за один месяц так бы его уменьшили, что специалисты сказали бы, что никакого глетчера вовсе нет, а есть лишь остров, на котором лежит немного снега. Его нельзя классифицировать.

Я снова оказываюсь рядом с ним, он протягивает мне веревку, я остаюсь на месте, он поднимается. Обычно его движения быстры и методичны, но лед придает им некую неуверенность, как и бывает со всеми европейцами. Он походит на слепого, привыкшего к своей слепоте, прекрасно умеющего пользоваться палкой, но все же слепого.

— Меня всегда занимало, насколько ограничены возможности науки что-либо объяснить. Возьмем, к примеру, мою собственную область — биологию, опирающуюся на зоологическую и ботаническую системы классификации, которые развалились. Как наука она более не имеет фундамента. Что ты думаешь о переменах?

Он задает этот вопрос без всякого перехода. Я следую за ним, он вытягивает двойную веревку наверх. Мы связаны пуповиной, словно мать и ребенок.

— Считается, что они вносят разнообразие, — говорю я.

Он протягивает мне свой термос. Я делаю глоток. Горячий чай с лимоном. Он наклоняется. На снегу лежат несколько темных зерен — раскрошенных камней.

— Четыре и шесть десятых на десять в девятой степени. Четыре и шесть десятых миллиарда лет. Тогда Солнечная система начала приобретать современный вид. Проблема геологической истории Земли состоит в том, что ее невозможно изучать. Не осталось никаких следов. Потому что с тех пор, со дней Творения, камни вроде этих преобразовывались несчетное число раз. То же самое можно сказать про лед вокруг нас, воздух, воду. Их происхождение нельзя больше проследить. На Земле нет веществ, которые сохранили бы свою первичную форму. Именно поэтому метеориты представляют интерес. Они попадают к нам извне, они не подвергались тем преобразованиям, которые Лавлок описал в своей теории о Гее. Они по своей природе уходят корнями ко времени образования Солнечной системы. Да и состоят они, как правило, из первых элементов Вселенной. Железа, никеля, силикатов. Ты читаешь художественную литературу?

Я качаю головой.

— Напрасно. Писатели раньше ученых видят, в каком направлении мы движемся. То, что мы находим в природе, уже более не является ответом на вопрос, что в ней имеется. Все определяется тем, что мы в состоянии понять. Как у Жюля Верна «В погоне за метеором» — о метеоре, который оказывается самой большой ценностью в мире. В мечтах Уэллса о других жизненных формах. У Пайпера в «Уллере». Жизнь на основе неорганических веществ, тела, созданные из силикатов.

Мы выходим на плоское, отшлифованное ветром плато. Перед нами открывается ровный ряд трещин. Мы, должно быть, дошли до зоны абляция, того места, где нижние слои глетчера перемещаются к его поверхности. Здесь скалы разделяют ледяной поток. Я не заметила их снизу, потому что они из светлого камня. Они светятся в спускающейся тьме.

Там, где от подножия начинается спуск к трещине, снег притоптан. Здесь они делали передышку. Отсюда он вернулся за мной. Я спрашиваю себя, откуда он знал, что я приду. Мы садимся. Лед образует большое, чашеобразное углубление, словно это открытая раковина моллюска. Он отвинчивает крышку термоса и продолжает говорить, как будто разговор и не прерывался, может быть, он действительно не прерывался внутри него, может быть, он никогда и не прекращается.

— Она красива, эта теория о Гее. Важно, чтобы теории были красивы. Но она, конечно, неверна. Лавлок показывает, что Земной шар и его экосистема представляют собой сложную машину. Гея по сути не отличается от робота. Он разделяет ошибку всей остальной биологической науки. У него нет объяснения начала всего. Объяснения первой формы жизни, ее возникновения, того, что предшествует цианобактериям. Жизнь на основе неорганических веществ могла бы быть первой такой ступенькой.

Я делаю осторожные движения, чтобы сохранить тепло и проверить его внимание.

— Лойен приехал сюда в тридцатые годы. С немецкой экспедицией. Они хотели подготовить аэродром на узком равнинном участке в северной части острова. Они привезли с собой эскимосов из Туле. Им не удалось уговорить поехать с ними западных эскимосов из-за дурной славы острова. Лойен начал поиски так же, как и Кнуд Расмуссен, когда тот искал свои метеориты. Он всерьез отнесся к эскимосским легендам. И нашел его. В шестьдесят шестом году он вернулся сюда. Он, и Винг, и Андреас Лихт. Но они знали слишком мало, чтобы решить технические проблемы. Они сделали стационарный спуск к камню. После этого экспедиция была прервана. В девяносто первом они вернулись. Тогда мы уже были с ними. Но тогда нам тоже пришлось вернуться домой.

Его лицо почти исчезает в темноте, лишь голос остается неизменным. Я пытаюсь понять, зачем он все это говорит. Почему он по-прежнему лжет, даже сейчас, в ситуации, которую он полностью контролирует.

— А те куски, которые были отпилены?

Его молчание служит объяснением. Понять это — в какой-то степени облегчение. Ему по-прежнему непонятно, как много я знаю и одна ли я. Будет ли кто-нибудь ждать его на острове, или в море, или дома, если он когда-нибудь вернется домой. По-прежнему еще некоторое время, пока я не все сказала, я буду ему нужна.

Одновременно с этим становится ясно и другое. То, что имеет решающее значение, но не очень понятно. Раз он ждет, раз ему приходится ждать, то это значит, что механик не рассказал ему всего, не рассказал ему, что я одна.

— Мы исследовали их. Не нашли ничего необычного. Они состояли из смеси железа, никеля, оливина, магния и силикатов.

Я знаю, что это должно быть правдой.

— Значит, он не живой?

В темноте я вижу его улыбку.

— Наблюдается тепло. Совершенно точно, что он выделяет тепло. Иначе его унесло бы льдом. Лед вокруг него тает с той интенсивностью, которая соответствует движению глетчера.

— Радиоактивность?

— Мы измеряли, но никакой радиоактивности не обнаружили.

— А погибшие? — спрашиваю я. — Рентгеновские снимки? Светлые полосы во внутренних органах?

Он на какое-то время замолкает.

— Ты не могла бы рассказать мне, откуда тебе это известно? — спрашивает он.

Я ничего не отвечаю.

— Я так и знал, — говорит он. — Тебе и мне, нам с тобой могло бы быть хорошо вместе. Когда я позвонил тебе в ту ночь — это было импульсивное решение, я всегда полагаюсь на свою интуицию, я знал, что ты возьмешь трубку, я чувствовал тебя, я мог бы сказать: «Приходи к нам». Ты бы пришла?