Читать книгу "Девичьи сны - Евгений Войскунский"

– Нет. Штейнберг умер седьмого марта, как и было предсказано.

– И потом… Если вы добились такого потрясающего результата, то можно и без компьютера… без расчета продолжительности… Жить полноценной жизнью, не зная своего часа… Впрочем, что теперь говорить…

– Нет, почему? Это вопрос существенный. Прочти, если хочешь, в моих записках. Завтра… А если коротко, то тут дело в том, что без компьютера трудно рассчитать дозу. Да не то что трудно, а опасно это – рассчитывать вручную. А ведь нужно каждые два-три месяца подзаряжаться… Ну вот… Раз за разом накапливается информация в памяти компьютера… Да еще и этот закон кратности, который я сформулировал… он, собственно, и наводит на точное определение срока… Полноценная жизнь? Да, конечно. Но так уж она, жизнь, устроена, что за все надо платить. Вот и мне… как Дориану Грею… пришла пора… Ну, чего уставились? – говорит Круглов грубовато. – Эка невидаль – старикан, зажившийся на свете…

Ася вдруг, всхлипнув, кидается Круглову на шею. Кажется, только сейчас до нее дошло.

– Ну что ты? Что ты? – Круглов мягко отстраняет ее. – Не надо, Асенька. Только не надо плакать, ребята.

Он смотрит на Галю, по-прежнему стоящую в углу веранды. Нет, она и не думает плакать. Она, похоже, онемела, окаменела. Смолит очередную сигарету. Неподвижный взгляд устремлен в темную глубину сада – что она там видит? Что пытается разглядеть? Бог знает.

– Я рад, что повидал вас, Ася и Миша, – говорит Круглов. – Живите долго и хорошо. – Он смотрит на часы. – Пойдем, Галя. Проводи меня.

Они выходят из калитки на улицу и останавливаются, невольно захваченные зрелищем ночного моря, перечеркнутого широкой серебряной полосой. Полная луна взирает с высоты на Карабурун – город, прильнувший к теплой бухте. И так ярок сегодня лунный свет, что еле заметны фонари на улице Сокровищ моря, а на ступенях каменной лестницы видна каждая трещинка.

Круглов и Галя медленно спускаются по лестнице. Он держит ее руку крепко и бережно. И кажется ему, что вышли просто на прогулку, как до них ходили по этой старой лестнице тысячи и тысячи людей, одетых в древнегреческие хламиды, а потом – в бархатные генуэзские плащи, и в татарские одежды, и в военную форму, и, конечно, в голубые джинсы – такие, какие на Галине.

В такт шагам Круглов бормочет чуть слышно:

– Шел высокий человек маленького роста… весь кудрявый, без волос… тоненький как бочка… Шел высокий человек…

Вот же привязалась к нему эта считалка, дразнилка эта из давнего, полузабытого детства. С Игорем спускались как-то по лестнице, разговор пошел о детских считалках, и он, Круглов, вспомнил. Шел высокий человек маленького роста…

«Милый Игорь, прости меня. Знаю, тебе будет тяжело, когда ты узнаешь… И мне трудно с тобой расставаться… Я ведь мысленно рассказал тебе всю свою жизнь. Я рассказывал тебе, стоя по вечерам у раскрытого окна своей комнаты. И сегодня – стоя на карнизе, над обрывом… перед тем, как ты позвал меня… Я очень к тебе привязался, Игорь. Прости меня, дружок».

Спустившись к морю, Круглов и Галина проходят мимо двери, запирающей вход в грот, мимо затейливой вывески «Сапожник Филипп обслужит вас с качеством». Вот пляж – крохотный, зажатый скалами треугольник. Они садятся на круглый камень, еще хранящий тепло ушедшего дня. С шорохом набегает на пляж несильный прибой. В лунном свете поблескивает мокрая галька. Справа виднеется цепочка огней на набережной, освещенный куб морвокзала.

– Мы часто купались здесь с Игорем, – говорит Круглов.

Галя не отвечает. Да что с ней такое? Впала в оцепенение, молчит и молчит. Круглов обнимает ее за плечи, притягивает к себе.

– Галочка, милая, прости меня.

Она молчит. Смотрит на темное море. Но луна такая яркая сегодня, что не скроешь муку в глазах.

– Прости, что не сказал… что бежал… что вообще позволил себе… Галка, я очень перед тобой виноват…

– Тебе не в чем себя винить. – Она разжимает наконец губы. Помолчав, говорит очень тихо: – Ты виноват только в том, что хотел осчастливить человечество, не подумав, а нужно ли это ему.

– Я был уверен, что нужно. И твой отец был уверен. Ступенчатый износ – правильная идея. Если бы не… Впрочем, хватит об этом. В моих тетрадях все подробно написано. Ты отвези их…

– Я сожгу их.

– Галочка, – говорит он после паузы, – я хотел бы, чтобы остался какой-то след… след моей жизни… Но если ты считаешь, что надо все уничтожить… Наверное, ты права. Все тлен, все прах… кроме одного. Я люблю тебя.

– Я люблю тебя, – повторяет она, как горное эхо, и поднимает лицо к небу, полному звезд. – Поцелуй меня.

Круглов целует ее и гладит, как маленькую, по голове.

– А теперь мне пора.

– Что – пора? – Она смотрит на него, широко распахнув глаза. – Юра… сегодня еще восемнадцатое.

– Не могу ждать. Невозможно. – Он сбрасывает с себя одежду, снимает с руки часы. – Пойду. Жизнь вышла из океана. Вот и вернусь в родную стихию.

– Не пущу! – Галя, вскочив, обхватывает его руками. – Не пущу, не пущу, не пущу! – исступленно кричит она.

Круглов гладит ее по голове, по плечам. Теперь он запрокинул лицо вверх, к звездному рою.

Решительно отводит ее руки и входит в воду вслед за откатывающейся, словно приглашающей волной.

Галя, плача, бежит за ним.

– Будь умницей, Галка. – Он поплыл. – Живи долго! – кричит он из воды. – А я хочу доплыть до выхода из бухты.

Стоя на берегу, Галя еще некоторое время видит его голову и руки, мерно появляющиеся в лунном свете. Потом темнота поглощает Круглова. Но еще долго она слышит тихий плеск воды под его руками.

А может, это просто плеск прибоя.

1991–1992

Девиант

О, сколько лет я, жадный, добиваюсь,

Чтоб сделался обычный мир волшебным.

Я жизнь свою, как ветку, положил

На красном ослепительном пороге

Необычайности…

В. Луговской

1

– Знаешь, – сказал однажды Олег, – в детстве у меня был ручной кит.

– Игрушечный, да? – спросила я.

– Да нет, не игрушечный, самый настоящий. Огромный. Я держал его на привязи у причала, но иногда отпускал поплавать.

– И где же твой кит плавал, интересно?

– В Мозамбикском проливе. Там достаточно просторно.

– В каком проливе?

– В Мозамбикском.

Всегда, когда Олег начинал нести околесицу, он напускал на себя такой вид, словно он по меньшей мере кандидат каких-нибудь наук. Но я-то видела, что в его прищуренных глазах притаилась усмешка.

– Трепись! – сказала я.