Читать книгу "Лиля Брик: Её Лиличество на фоне Люциферова века - Алиса Ганиева"

В последнем романе Триоле «Соловей замолкает на заре» хозяйку дома находят умершей в кресле. Так произошло и с самой Эльзой. В последние годы она много волновалась — из-за Лилиной травли, из-за того, что с неожиданной невыносимостью поняла, куда ведут все эти чистые идеи, за которые они с мужем так яростно ратовали.

Похороны писательницы, лауреата Гонкуровской премии, взяла на себя Французская компартия. Примчалась под руку с Катаняном Лиля, явилось много знакомых, коллег, писателей, пришел советский посол. На похоронах играл Мстислав Ростропович. А когда многотысячная толпа французов проводила в последний путь Арагона, он упокоился рядом с Эльзой, под старым ясенем, в окрестностях дома-мельницы, где они жили, работали и принимали гостей.

Лиля скончалась восьмью годами позже. Рано утром, на Кутузовском, она упала с кровати, с совсем маленькой высоты, и сломала шейку бедра. Ее перевезли в Переделкино; уход был прекрасный, души не чаявший в ней Катанян всё время находился рядом, но Лиля тускнела, угасала — ей не хотелось лежать бездвижно, быть обузой.

Елена Щапова в своих мемуарах пишет, как Лиля еще до травмы восторгалась какой-то старушкой, которая сломала шейку бедра и выбросилась из-за этого в окно. Она, типичное дитя декаданса, находила в суициде эстетику. Муж племянницы Катаняна вспоминал, как Лиля Юрьевна при гостях заявила, что у Маяковского была «складка самоубийцы» — глубокая поперечная межбровная борозда. «Сейчас же присутствующие при этой беседе родственники стали сдвигать брови и смотреть на себя в зеркало. У всех оказалось две складки. Тогда Брик сказала: “Складка самоубийцы есть и у меня”. И продемонстрировала это наглядно»[591].

Она, как мы помним, не раз пыталась травиться: сначала в юности, потом в расцвете лет, из-за Пудовкина, вероналом. И вот теперь мысль о спасительном яде снова стала дурманить 86-летнюю Лилю.

В 1930 году, после смерти Маяковского, она записала в дневнике:

«Приснился сон — я сержусь на Володю за то, что он застрелился, а он так ласково вкладывает мне в руку крошечный пистолет и говорит: “Всё равно ты то же самое сделаешь”»[592].

В последние дни она настолько поскучнела, что впервые в жизни перестала смотреться в зеркало. Для дамы, никогда не выходившей из спальни ненакрашенной и в халате, — нонсенс.

Четвертого августа 1978 года, дождавшись, когда Василий Абгарович уедет в Москву по делам, она попросила домработницу принести воды, достала запрятанную заранее сумку со спасительными таблетками… И когда таблетки уже начали действовать, записала на обычной тетрадной страничке:

«В моей смерти прошу никого не винить. Васик! Я боготворю тебя. Прости меня. И друзья, простите. Лиля. Нембутал, нембутал…»

Почерк разъезжался, слабел, дрожал. Записки Лиля уже не закончила — заснула навсегда.

Как-то Степанов спросил ее: «А вы хотели бы покоиться рядом с ним?» — имея в виду Маяковского. Она решительно ответила: «Нет!»

«— А где? В другом месте, на другом кладбище?

— Нигде!

— То есть?!! Или в урне, замурованной в стене?

— Нет!

— Но почему же?

Она сжалась, замерла, отвердела. После мучительной, долгой паузы сказала односложно, резко, как отрубила: “Надругаются!”»[593].

До того ее замучили воронцовы и колосковы, что она всерьез боялась, что ее останки кто-нибудь осквернит.

Когда примчался Катанян, Лиля Юрьевна была еще теплой; он пытался ее оживить — безуспешно.

Покойницу обрядили в подаренное Параджановым белое украинское домотканое платье, причесали, сделали маникюр, надели на нее золотые сандалии и надушили «Опиумом» от Ива Сен-Лорана. Параджанов положил на платье ветку рябины. Во время последнего своего выхода в люди Лиля была моднее всех. На панихиде выступали Шкловский, Симонов, Рита Райт, Сонка Шамардина, Маргарита Алигер, режиссеры Валентин Плучек и Александр Зархи. Младший Катанян запомнил, что Шкловский говорил: «Они пытались вырвать ее из сердца поэта, а самого его разрезать на цитаты»[594].

Некрологи вышли только за границей, но зато с каким географическим размахом! В далекой Канаде, Японии, Индии… По давнему распоряжению Лили Юрьевны ее прах был развеян над звенигородским полем, у опушки леса, рядом с речкой. Позже на опушке был установлен валун, на котором выбили три буквы — те самые, что Маяковский выгравировал на ее кольце: ЛЮБ. А Василий Абгарович, совсем потерянный, ушел через полтора года после Лили. По одной из версий, он болел раком и Лиля об этом знала — потому и отравилась: ей было страшно вскорости остаться совсем одной, старой и одинокой.

Муза улетела по ветру, будто унеслась в картины Марка Шагала. Но о ней продолжают спорить, злоязычить и восторгаться. «О, это была великая женщина, — вспоминает актриса Татьяна Васильева. — Я понимаю тех выдающихся мужчин, которые любили ее. Она была обаятельна, остроумна, независима в своих оценках, говорила то, что думала»[595]. А Бенгт Янгфельдт в своей шведской книге, отрывок из которой он сам мне любезно перевел, рассказывает, как впервые в 1972 году постучался в дверь Лилиной квартиры:

«После еще нескольких “Кто?” и стольких же тщетных объяснений с моей стороны дверь наконец-то открыла маленькая женщина с накрашенным лицом и большими карими глазами — всё освещено красно-рыжим потоком волос, вытекающим в длинную косу.

Фото на обложке “Про это”! Я окаменел. Я знал и общался с Лили Брик в течение шести лет. Последние несколько лет она становилась всё тоньше и слабее. У нее болели суставы, и двигалась она с большим трудом. Духом, однако, она была сильна до последнего. Когда я перечитываю ее письма мне, меня поражает, насколько они похожи на те, которые она писала Маяковскому и Брику (впрочем, и другим тоже). Она была капризной, своевольной и невообразимо очаровательной. Так же, как она угрожала “оторвать лапы” своим “зверикам” Володе и Осипу, если они не ответят на ее вопросы или не выполнят ее желания, она предупредила меня, что не поцелует меня в конце писем, пока я не отправлю ей пару книг, которые я ей обещал. Письмо закончилось нейтральным “Привет”. Как только книги были получены, я снова стал достойным поцелуя»[596].

Спустя время, уже сломав шейку бедра, Лиля в письме просила Янгфельдта написать ей поподробнее, как ему живется. Ответное письмо пришло только 8 августа, спустя четыре дня, как Лили не стало. «Для меня ее самоубийство стало шоком, но не сюрпризом, — признается шведский славист. — В течение многих лет у Лили были сильные боли в суставах, и бывало, что она даже не могла поднимать руки. Поэтому она несколько раз говорила, что когда боль станет невыносимой или она больше не сможет ходить, она покончит с собой. Впервые я услышал это на следующий день после триумфального и для нее счастливого открытия выставки “20 лет работы” в июле 1973 года, когда я посетил ее в Переделкине. “Я хочу ‘пиф-паф’”, — сказала она, указывая пальцем на висок; я записал в дневнике: “Устала жить”»[597].