Читать книгу "Американская история - Анатолий Тосс"

и остаться забытой.

И молить Бога,

чтобы память твоя,

разоренная и опустевшая от разлуки,

подменилась памятью клеток, и та,

выдавленная из груди, шеи, бедра,

и даже мизинца,

вновь воскресила руки,

которые только и могут тебя коснуться,

чтобы потом присниться.

* * *

Смотри-ка, за окошком сыплет снег,

а в комнате тепло, цветет герань,

и «телек» примостился в уголке,

и туфли в упаковке.

И если б не вставать в такую рань,

то можно б приложиться к поллитровке

набухшего от яркости вина,

отправив его с легкостью туда,

куда уже пролились четверть литра...

Поверь мне, милая, в том не моя вина,

что, как бы образно сказать, сошла палитра

с прошедшей, скажем, жизни.

Тут, дело не в расплывчатой отчизне,

скорее, в расплывчатой реальности.

Хотя с какой такой уж радости

сдалось нам это прошлое?

Особенно когда

скользит по вороту расслабленно рука,

и взгляд плывет по взгляду,

и губы, приоткрытые слегка,

вымаливают влажностью награду,

и скоро, глядишь, вымолят...

Гляди, раскачивает сумерки луна,

и лампа вторит ей притихшим светом,

и ты пока что не спеши с ответом,

пока мы лишь с тобой в начале сна,

который, как и губы, пахнет летом.

* * *

Проживши столько лет в пустой квартире,

стирая в тазике,

мечтая о кефире

тяжелым, низким утром...

Я порой хочу уехать,

бросить все к собачьим,

обзавестись хозяйством и женой,

спать с пей, обнявшись,

ужинать горячим:

мясным, куриным, жареным, телячьим,

менять белье раз в сутки,

а потом...

родить ребенка, мальчика, назначить

ему смешное имя Элиот и плачем

его смешать день с ночью,

так же, как дождем

окно мешает тишину квартиры.

Я б просыпался рано, на настиле

забот и спешных дел,

и мы вдвоем с наследником

их дружно выполняли, готовя молоко,

а ветер бы бросал в окно

обрывки тьмы.

Мы б пристально глядели,

как сумерки домов на улице серели

и покрывались светом.

Элиот, прижавшись к папе,

жевал бы молоко,

его глаза синели,

переходя в мои.

Да и его лицо,

да и мои черты...

Как будто сон,

подумал я невольно,

уже не разобрать, где я, где он,

как будто время сбросило кольцо,

и снова я стою у изголовья.

* * *

Сейчас где я,

давно устала ночь тушить рассвет.

Соленый ветер пробует окно

на крепость рамы

и обжигает вздувшиеся нервы,

которые болезненно давно,

отравленные скверной

ночного воздуха,

как въевшиеся раны,

с бессонницей сегодня заодно.

Ты далеко,

и я тебе письмо сейчас пишу,

когда прочтешь — подумаешь, стихами,

а я пишу потерями,

где слово — есть мера времени.

С годами

мы все, конечно, что-то потеряли

в своем одностороннем продвиженьи.

Я ж, к сожаленью,

теряю лишь тебя,

как тело, обреченное одеждой

на ссылку, где лишается надежды

опухшего от влажности дождя.

* * *

Я долго жил,

годами,

дольше всех

в твоем воображенье,

все же умер!

Я не печалюсь,

было бы мне грех

печаль плодить.

Как многосотпый улей

печаль гудит и требует сырца...

Взамен я благодарен.

Как ночами,

бродя по улицам с пустыми фонарями,

которым человек — пустяк, игра,

лишь повод перекинуться тенями...

Я представлял, что где-то за морями,

за днями, тучами, закатами, ветрами,

ты спишь сейчас, конечно, не одна,

и сон, забившись между простынями,

рождал в твом воображении — меня.

Что, в общем, было мне достаточно.

Ведь с нами

живут рожденные ночными снами,

как призрак неслучившегося дня.

* * *

Смывая пыль аэродромов,

пыль перевальных городов,

пыль телефонных разговоров,

от них бегущих проводов.

Смывая пыль переживаний,

когда уже невмоготу,

пыль неслучившихся желаний,

и ожиданий...

И в поту

разбавленную пыль попытки

из ночи в день, из ночи в день,

и пыль раздробленной улыбки,

и пыль потерянных потерь...

Смывая пыль, стою я в ванне,

жую поток живой воды,

я как индус в своей нирване,

я с пенисом своим на ты!

Я так отчаянно лучист,

когда я чист!