Читать книгу "Кыш и Двапортфеля - Юз Алешковский"

Я вынул ножик, но увидел Зойку. Она шла, не замечая меня. Тогда я отошёл в сторону и притворился, что ищу костянику.

Зойка чуть не споткнулась о гриб и ахнула и тоже встала перед ним на коленки.

– Вовка!.. Вовка!.. Гриб!..

Я подошёл, посмотрел с удовольствием на гриб и сказал, пожав плечами:

– Ну, и что? Ну, гриб…

Мишка к Борька подбежали к нам и тоже стали перед грибом на коленки.

– Давай Зойке премию! – сказал я Мишке.

– И мне… – скрипнул зубами Борька.

– Премия за самый красивый гриб, – объявил Мишка, – присуждается Зойке. А за количество Борьке.

– Давай! – Борька подставил руки.

– И Зойка и Борька получают высшую на свете премию – Радость Победителя!

Зойка захлопала в ладоши, а у Борьки опустились руки. Он закричал:

– Не надо мне радость!.. Я хочу… премию!.. Настоящую! В руки! Надули!

Зато я, как никогда, почувствовал радость победителя и хотел срезать гриб и отдать Зойке, но она оттолкнула меня.

– Не надо… Жалко… Пусть растёт до конца.

– Подумаешь… пусть… – сказал я. – Пойдём…

И мы пошли дальше, но ещё не раз оборачивались и смотрели на самый красивый гриб.

Потом просека кончилась, запахло дымком, и я засмеялся, услышав звонко-золотистое «кукареку!» и злобное квохтанье. Это тужился хулиган Гусар, а кукарекал Артист – славный петух моей бабушки.

Вобла

В начале лета мой отец купил в рыбном магазине пять килограммов воблы. Он нанизал её на шпагат и повесил связку за буфетом на гвоздик.

По утрам он брал с собой на работу три воблы и по одной скрепя сердце выдавал мне и маме. Мама никак не могла понять: почему это все мужчины с ума посходили от воблы?

– Это королевский деликатес! – говорил мой отец.

Вчера, пообедав, я вышел во двор с очищенной воблой. Я, как всегда, сначала разобрал на части голову, потом обсосал плавники и каждую косточку, а икру оставил напоследок.

Потом я принялся за самую вкусную часть воблы: за спинку. Она, как янтарь, просвечивала на солнце, и я долго держал кусочки во рту и думал: «Правда, ничего нет вкусней на свете. Куда там всяким грушам, наполеону, харчо и ржаным сухарикам с солью!»

Я старался подольше растянуть удовольствие, но от воблы, как всегда, неожиданно остался только маленький хвостик. Я обрадовался, подумав, что завтра утром снова получу воблу, и пошёл к Петьке.

Петька надевал на красную лапку сизого голубя дюралевое колечко. Потом он выпустил голубя с балкона, посмотрел на меня в упор и спросил:

– Ел воблу?

– А ты видел?

– Чешуя у тебя на носу, – сказал Петька. – Не мог оставить. Жадный ты на воблу.

– Все на воблу жадные, – сказал я, но дал Петьке немножко икры.

Он положил её за щёку.

– Знаешь, я уже два дня думаю, куда девался Тим Тимыч?

– И я его давно не видел. Не дали же ему пятнадцать суток.

– Не тот человек, – сказал Петька. – В квартире у него никого нет. Я вчера ходил. Пойдём ещё зайдём. Может, бабушка из деревни приехала.

Мы поднялись на седьмой этаж. Тим Тимыч жил с Петькой в одном подъезде. Ему было больше пятидесяти лет, а он дружил с нами, как с товарищами, давал читать «Технику – молодёжи», помогал решать задачки и записывал наши голоса на «магнит». Работал Тим Тимыч конструктором. Жены и детей у него не было.

Петька позвонил два раза. Мы услышали шарканье шлёпанцев.

– Вот! Сейчас узнаем! – обрадовался Петька.

– Кто? – это к двери подошла бабушка, соседка Тим Тимыча.

– Мы. Я и Вовка. А куда уехал Тим Тимыч?

Бабушка приоткрыла дверь.

– Не уехал он. В больницу слёг. С давлением. Я звонила. Говорят, не ест ничего. Всё думает и грустный. Холостяцкая его жизнь. Может, поправится.

Бабушка, заохав, закрыла дверь.

Мы с Петькой сели на ступеньки и задумались. У меня как-то тяжело-тяжело стало на сердце.

– Что же он? – сказал Петька. – Мы же друзья. Мог бы сказать перед уходом. Сообразили бы чего-нибудь. Скучно там лежать. По себе знаю.

– Давай сходим, и всё, – предложил я.

– «Сходим, и всё»! Надо же передачу нести, а денег нет… Мне мороженое носили, когда я с гландами лежал.

– Вот и отнесём чего-нибудь вкусненького. Пошли, – сказал я, поднимаясь со ступенек.

– Чего вкусненького? У него аппетита нет. Винегрет? Или мясо из борща? Может, киселя черносмородинного?

Мы спускались вниз, соображая, чего бы такого вкусненького отнести Тим Тимычу.

– Вот ты, – сказал Петька, – если бы ты заболел, какую бы ты захотел получить от меня передачу?

Я, не задумываясь, воскликнул:

– Воблу! Больше ничего!

– И я воблу! – сказал Петька. – Мужчине в больнице только вобла нужна! – Он тут же приуныл. – А пиво? Они же все воблу пивом запивают… Денег нет на пиво…

– А вобла у тебя есть? – спросил я.

– Заперта от меня вобла. Вот уже целых два дня, а в моём теле соли мало…

– От меня ничего не запирают, – похвалился я. – Только если возьму воблу без спроса, меня ожидает самая страшная кара.

Петька стал меня уговаривать:

– Мы же не сами её съедим. Человеку же отнесём. И какая может быть самая страшная кара?.. А?

Я не решался.

Петька не отставал:

– Возьми. Не трусь. А я, была не была, сдам молочные бутылки, и купим пиво. Человек же дороже воблы и молочных бутылок! Ну?

Я больше не мог раздумывать, потому что не меньше Петьки любил Тим Тимыча.

Мы пошли ко мне домой. Я снял с гвоздика связку воблы. На шпагате оставалось ещё штук двадцать серебристых, с раздутыми от икры боками рыбёшек. Я выбрал три самые большие.

– Семь бед – один ответ, – сказал Петька, намекая ещё на парочку вобл.

Я снял две воблы поменьше. Петька заклянчил:

– И мне дай… одну… в долг до завтра… У меня соли мало в теле…

– Пошли! – крикнул я. – И так попадёт! Она у отца на вес золота!

Петька надулся. Мы пошли к нему за молочными бутылками. Он взял в кухне пять бутылок, положил их в нейлоновую авоську и сказал:

– Теперь бутылки будут запирать…

Мы сдали их, купили в «Гастрономе» пиво и пошли в больницу. Она находилась недалеко от нашего дома.

В приёмном покое мы прочитали список продуктов, которые разрешалось передавать больным. Вобла и пиво не были там указаны. Поэтому я переложил воблу из авоськи в карманы. Петька быстро заткнул бутылки с пивом за пояс, ахнул, встал на цыпочки и глупо заулыбался, как будто входил в ледяную воду. Ведь бутылки были очень холодными, а он их сразу прижал к животу.