Читать книгу "Дуэль. Всемирная история - Ричард Хоптон"

Данные по дуэлям Третьей республики показывают, что участники их повсеместно предпочитали клинки пистолетам, поступая, таким образом, в соответствии с принципами, изложенными Шатовилларом. Существовало распространенное убеждение, будто меч в каком-то полумистическом духе выступал оружием нобиля и рыцаря, являясь самым подходящим инструментом, с помощью которого благородный господин мог бы разрешать вопросы чести. Особенно полюбился дуэлянтам так называемый épée[82]— трехгранный клинок, происходивший из военных сфер. После 1880 г. salles d’armes стали предлагать курсы обучения владению как épée, так и более традиционным клинковым оружием. Подобные тенденции неизбежно стирали границы между просто фехтованием и дуэлью{675}.

Во Франции девятнадцатого столетия неизменно находились авторы, постоянно питавшие своими трудами воды ручейка литературы по дуэльной теме. Сама по себе продукция их — в том числе и пьесы, и практические руководства, и монографии — разнилась между собой от комически фривольной до самой что ни на есть серьезной. Дуэли всегда служили предметом, интересовавшим драматургов, а потому парижская сцена не стала исключением. В VIII году Республики (1800 г.) появилась комедия Прево в трех актах, «Дамы-дуэлянтши, или Все за любовь», после чего пару лет спустя поставили «Невозможную дуэль» Мелльвиля. Полвека спустя вниманию театралов Второй империи была представлена оперетта Жилля и Фюпийя под названием «Табарэн, дуэлянт»[83], тогда как в 70-х гг. девятнадцатого столетия Поль Арен написал пьесу «Дуэль при фонарях»{676}.

Если говорить о более серьезном направлении, то и тут отмечался ряд работ, направленных на запрет дуэли. В 1821 г. месье Детраво написал «Удар дубиной по дуэли» («Le Coup de massue au duel»), в котором ратовал за определенные шаги законодательного порядка, направленные на искоренение явления. «Дуэльное безумие, как пьянство, давайте же разбавим наше вино водой…» — призывал он. Иногда в дебаты о дуэли включались юристы. Два труда такого характера, разделенные 50 годами и написанные один в 1836-м, а другой в 1888 г., сетовали по поводу продолжавшегося попустительства закона в отношении дуэлянтов. Внешне легкомысленным по характеру вкладом в дуэльные дебаты стала книга месье Пон-Ламбера «Дуэльные эвфемизмы» (1846 г.), предметом которой становится концепция, представляющая собой, по сути дела, лингвистическое объяснение живучести феномена дуэли: «Способ, которым (общественное) мнение длительное время принимало и принимает дуэль, есть, вероятно, один из наиболее примечательных примеров, как здравому суждению человеческому наносится вред просто за счет сбивающего с толку употребления слов». Иными словами, если бы не маскировка эвфемизмом, дуэль давным-давно могла бы уже зачахнуть. Для подкрепления доводов Пон-Ламбер приводит следующий пример: «Так обстоит дело, когда кто-то говорит о намерении «биться до крайности» [combat à l’outrance], чтобы не произносить слов «драться насмерть».

Эвфемизм маскировал глупость и взбалмошность характера дуэли, позволяя оценивать ее как некую окутанную ореолом славы практику, вполне приемлемую для разумного человека. «Справочник неделикатного дуэлянта» Шарля Леруа, вышедший в свет в 1884 г., отличается весьма необычным подходом к дуэли как к проблеме. Одно из преимуществ от наличия у того или иного лица репутации дуэлянта, согласно Леруа, состоит в облегчении возможности брать деньги в долг: «Куда труднее отважиться отказать в займе лицу, которое запросто может зарезать кого угодно, чем тому, кого нет оснований опасаться». Тон книги и забавные иллюстрации показывают, что не все воспринимали дуэль как нечто совершенно серьезное.

«Законы дуэли» Брюно де Лабори, напротив, представляли собой не терпящий никакой иронии учебник дуэльной практики, растянувшийся на 240 страниц: «Я твердо уверен в том, что через публикацию этой книги мне удастся значительно облегчить задачу многим из тех, кто оказывается в роли секунданта, главного участника или арбитра (дуэли)». Наиболее достойный внимания аспект даже не сама работа, а дата, когда она увидела свет, — 1912 г. Вообще сам факт появления книги подобной тематики — со стороны автора, вероятно, как следствие надежды подзаработать — уже служит индикатором силы дуэльных традиций во Франции в самый канун Великой войны.

Живучестью своей дуэль как явление обязана людям определенного класса и присущим им склонностям. Энергия, питавшая ее, проистекала от давления, оказываемого со стороны равных, причем в довольно обостренной форме. Политики, журналисты, драматурги и прочие господа вызывали друг друга на бой в случае нанесения оскорбления потому, что в противном случае не смогли бы ходить с гордо поднятой головой. Обычай диктовал правило, которому они и подчинялись. Отказ от законного вызова подразумевал риск обвинения в трусости и, как следствие, позор — суд общества и коллег по профессии. Между тем отважиться на схватку — особенно во Франции времен belle époque, когда серьезный шанс погибнуть или даже получить тяжелое ранение на дуэли представлялся ничтожным, — было не так уж трудно. Клемансо, Рошфор и им подобные — все проявляли единодушную приверженность к дуэли. Она составляла неотъемлемую часть их жизни, как те же любовницы. Лучшей иллюстрацией силы побудительного мотива, подталкивавшего определенную часть общества к дуэлям, служит нам тот, кто, в общем-то, по тем или иным причинам страстно противостоял дуэльной практике, но, тем не менее, участвовал в одном таком поединке.

Марсель Пруст — человек книжный, утонченный и замкнутый, — но все же и он дрался на дуэли. В 1897 г. Жан Лоррен — журналист и писатель-романист — через прессу бросил обвинение Прусту в гомосексуализме. Лоррен пользовался скверной репутацией и отличался экзотичностью поведения, он, как заметил Ричард Дэвенпорт-Хайнс: «Питал достойную сожаления слабость пятнать в своих статьях клеймом гомосексуалиста всех и каждого, несмотря на собственную склонность к подобного рода развлечениям». Обвинение в гомосексуализме, исходящее от такого человека, не мог снести даже Пруст, который и вызвал Лоррена на дуэль. Встретившись в Буа-де-Медон (Медонском лесу), поблизости от Версаля, стороны обменялись выстрелами (по два для каждого), однако в цель никто не попал. «Дело это на всю жизнь вселило в Пруста гордость от того, что он продемонстрировал достойную мужчины отвагу»{677}.

Жан Жорес заслуженно считался радикальным социалистом и человеком, глубоко преданным миру и социальной справедливости, «наверное, самым достойным политиком Третьей республики»{678}. На главной площади некогда шахтерского городка Кармо в департаменте Тарн в честь него воздвигнута статуя. Жорес стоит в гордой позе оратора. Коренастый человек могучего телосложения — само воплощение привычных к тяжкому труду шахтеров, дело которых он так талантливо отстаивал столь длительное время. Ниже, на постаменте памятника, точно зачарованные святые с венецианского запрестольного образа, взирающие на спасителя, героя, защитника и вожака, — фигуры, призванные символизировать вооруженный кирками и лопатами промышленный пролетариат. На постаменте надпись: «Мученик и апостол мира».