Читать книгу "Вакансия - Сергей Малицкий"

И вот только теперь, едва стоя на ногах, Дорожкин прошептал чуть слышно, чувствуя, что вкус крови во рту никуда не делся:

– Это еще надо разобраться, кто из нас урод…

Он добрался до дома Лизки Улановой примерно через час. Добрался и еще минут пять собирался с силами, чтобы поднять руку и постучать в калитку. Но стучать не пришлось. За забором залаяла собака, на невидимом крыльце заскрипели ступени, ворота приоткрылись, и вскоре Дорожкин, будучи раздетым, замер, лежа на лавке, и, уже засыпая, чувствовал на своем теле мягкие, но сильные руки хозяйки и потеки горячей воды.

Проснулся он опять под утро. В комнате пахло сырой чистотой, которая бывает после мытья полов. В печи потрескивали дрова, над столом метался огонек свечи, и Лизка Уланова бормотала что-то, перелистывая страницы псалтыря. Дорожкин поднял голову от подушки, почувствовал, что ломота в теле осталась, но теперь она уже была прошлой ломотой, и сел. Стрелки на часах показывали семь утра.

– Туда комком, обратно пригоршней, споткнулся, рассыпал, бросился собирать, земли нагреб, ни провеять, ни промыть, ни смолоть, ни сгрызть, жди, пока заново прорастет, чтобы скосить, да смолотить, да в ладони сжать… – Она посмотрела на Дорожкина, отложила книгу. – И опять. Туда комком. А обратно?

– Я видел пропасть, – пробормотал Дорожкин, удивляясь, что и в языке, и в губах, и в горле жила та же ломота, что и во всем теле. – Сначала какую-то пропасть, паутину, туман, а потом пропасть. А в пропасти было что-то тяжелое, огромное и… живое. Оно… словно шлепало клапанами или поршнями. Дышало. Или качало. Я у него спрашивал про Козлову, оно ответило, что не знает. Но про Веру я не спрашивал, это было еще до того, как я про Веру узнал.

– Марфа тебя закрутила? – спросила Лизка.

– Марфа, – кивнул Дорожкин. – Я сам… дался. Она догадалась.

– Догадки не рогатки, в грудь колют, да не упираются, – проговорила Лизка. – Зачем дался? Или ты с весами ходишь, взвешиваешь, чья беда тяжелее?

– Не знаю, – вздохнул Дорожкин.

– Это у тебя детей нет, – кивнула Лизка. – Когда детки за спиной или жена родная, тогда уж и правда под ноги, и кривда в канаву. Кривда, правда, не вывезет, но и правда облегчения не даст. Так и будешь жить, без огляда, да с чувством – дышат в спину родные или не дышат. Дышат или не дышат.

– Вера дышит? – спросил Дорожкин и посмотрел на фотографию.

– Дышит, – кивнула Лизка. – Медленно. Когда раз в день, а когда и того реже.

– Как ее поискать? – спросил Дорожкин.

– Не знаю, – медленно выговорила, вытолкнула слова изо рта Лизка, словно пузыри под водой выпустила. – Я уж почти полвека ее ищу. Здесь вполглаза, разумом на волосок, а всем остальным не здесь. Где только не была. Не могу дотянуться. Не по мне.

– А по кому? – спросил Дорожкин.

– Вот Вера и могла бы, – прошептала Лизка. – Она светилась вся. Не так, как я. Я ее светом горю, отраженным. Как она пропала, я вообще едва тлела, только в последний год снова поблескивать стала, словно надежду почувствовала или будто снова кто-то поблизости с огнем прорезался. Но не будет Веры, я вовсе погасну. Она же огоньком была. Тут на ней все и держалась. Сначала я огоньком была, а потом, как она родилась, так она стала. А до меня – мамка моя. А до нее ее мамка. Так мы тут и жили, у речки этой на малом взгорке, чтобы по весне разливом не застило. С тайным народом дружбу водили, с потайным перекликались. Я еще девчонкой была, когда тут Марфа появилась. Молодая еще, с мамкой и папкой. Могла наверх выбираться и обратно приходить. Я вот не могу. Да и тайные не все могут, и потайные не все. А она шустрая была, очень шустрая. Не из местных, откуда-то с Волги, что ли. Сказала, что всюду чернота эта потайная гнездится, а здесь, как на островке, и жить можно, и дышать есть чем. Срубили они домик на излучине, стали жить. Ну что же, все веселее. Веселее, а все одно скучно. Марфе все на месте не сиделось. То и дело выскакивала наверх. Возвращалась, рассказывала, что там наверху творится. Что царя убили, что власть наверху из одной кровавой ямы в другую переваливается. Что крестьян тех, кто покрепче, словно косой косят да цепами выколачивают. Но мы и сами догадывались, тогда словно мор среди тайного народа пошел, многие болели и умирали. Долго и мучительно. Так же было, только когда уже война наверху шла. Но еще до войны Марфа стала приводить кое-кого. Из тех, кому вовсе жизни наверху не было. Из разных краев. Из своей родной деревни, из других деревень. Так и вышло тут три деревеньки. Кузьминское, Курбатово да Макариха. Марфа тут вроде как старостой заделалась, ходила, грудь вперед, румянец и летом как в мороз. Благодетельница.

– Почему три деревни-то? – не понял Дорожкин

– Наверху тут рядком три деревни, так и здесь так же вышло, – пожала плечами Лизка. – Я уж не знаю. Но всякий корешок к стволу, а ствол к корешку. Одно с другим не расцепишь. Тут выкопаешь, там провалится. Тут сожжешь, там сгниет. Так и дом надо строить по дому или рядом, а то ведь впустую домовая сила развеется, как ни стучи мозолями, а до уюта не достучишься. Про то, как наверху, – не скажу, а здесь так. Хотя против моего дома наверху и нету ничего, но мой-то дом старый, он уж корнями так глубоко ушел, что и не выкорчевать с наскока.

– Что значит «наверху»? – спросил Дорожкин.

– То и значит, – вздохнула Лизка. – Это как под водой. Пускай пузыри и смотри, куда они поднимаются, да плыви за ними. Вот и будешь наверху. Марфа, когда мы с ней вроде подружек были, так и говорила. Когда отсюда на оборотную сторону пробиваешься, вроде как всплываешь, а обратно возвращаешься, вроде как заныриваешь. Вот она и заныривала. Неплохо мы жили. Народ тут подобрался в основном крепкий, хозяйственный. А там уж и ворожить понемногу начали. Это ж как в лесу, когда пчелы в дуплах гудят, хочешь не хочешь, а бортничать станешь. А в сороковом как раз у меня Верочка родилась. Я за хорошего парня замуж вышла. Первым красавцем был, и работящим, и умницей, и добрым.

– И где же он? – спросил Дорожкин. – Умер?

– Умер? – удивилась Лизка. – Нет, не умер пока. Да что ему сделается? Жив он, хотя лучше б уж умер.

– Жив? – не понял Дорожкин. – А я его знаю?

– Мне неведомо, – прошептала Лизка. – Да и не слежу я за ним давно уж. С тех пор как он Марфе фамилию свою передал. Тут я отцовскую фамилию обернула и на себя, и на Веру.

– Подождите. – Дорожкин шевельнулся, поморщился – все тело продолжало ломить. – Вы хотите сказать, что у сына Марфы Шепелевой и вашей дочери один и тот же отец?

– Один, да не тот же, – закрыла глаза Лизка. – Хотя дура я была, дура. Тот же и был, и когда миловались с ним, и когда светилась я ему навстречу, как зорька. Только оно ведь как, в гладости и радости можно всю жизнь прожить и не ведать, что за человек рядом, а хлебнешь лиха, тут все и распустится, что было тихо. Сердцевинка-то веточки наружу лезет, когда на излом ее берешь. Володька мой видным парнем был. Я-то тоже красавицей слыла, а все одно – куда мне было до Марфы? Она и ростом была на голову меня выше, да и вообще… А тут самый красивый парень из пришлых, и у меня. Занозило ее это дело. Вот и увела мужа. Но не наговором. Могла бы, да не стала. Я бы почувствовала. Может, она и не прибила тебя только потому, что ты дался ей? Она злая, но не пустая и не без донышка. Ей изнутри победа нужна, а не снаружи. Так и Володьку моего захомутала. А уж на что он купился: на красоту ее или на бодрость, то уж неважно. Собрал вещички, чего их было-то, да и ушел. Впору б было слезы лить, да не до того стало. Завертелась тут жизнь. В пятидесятом появился Простак на своей тарахтелке, из-за леса по болотине весь в паутине выехал. А там уж и Марфа еще большую власть взяла, даже что-то вроде сельсовета под себя соорудила, да и пришлых сразу много набежало, начали строить что-то за речкой, но нас не трогали.