Читать книгу "Христианство и страх - Оскар Пфистер"

По содержанию этика Кальвина полностью подчиняется мысли: «Бог сотворил мир как театр для славы Своей»[705]. Божия слава и милосердие – стимулы для человеческих раздоров[706]. Вера важнее любви. «В законе и пророках на первом месте вера и все, что относится к истинному почитанию Бога, только затем следует любовь как нечто второстепенное»[707]. «Исполнение заповедей Божьих – главный пункт в этике Кальвина»[708], в отличие от Иисуса. Любовь и идея Бога отходят на задний план[709] или, что сводится к тому же самому, становится чем-то совершенно другим, чем то, что мы понимаем под любовью (Карл Барт).

Перед нами здесь возникает психологическая проблема, которая имеет большое значение для переработки страха Кальвином и поэтому должна быть рассмотрена подробно. Реформатор совершенно точно не был холодной натурой, интеллектуалистом, как справедливо отмечает Думерг[710]. Но всю свою страсть он обращает на Бога, – так, как он его понимает, то есть как он должен был вычитать из Писания и представить себе в соответствии с собственной субъективной обусловленностью, а также большой частью в догме и ее точном проведении в жизнь. Он ратовал за славу Божию, а не за Его любовь, а таким образом и за собственное учение, которое он считал безошибочным учением Божьим[711], и за свое реформаторское дело, которое претворял в жизнь с безграничным послушанием во имя долга, всеми силами, даже будучи смертельно больным. Неверно утверждать, что ему сильно не хватало любви к людям. Кальвин мог любить и сильно, и верно, но – и это показательно для него – только тех, кто принимал и поддерживал его учение. Обычно о таких случаях, используя неточные определения, говорят так: он отождествил себя со своим делом и своими соратниками.

Как Кальвин относится к главной заповеди Иисуса о любви к ближнему? Для него так же, как для Павла, любовь и милосердие важнее веры и надежды? Для него вместе с Иисусом в Евангелии от Иоанна (13, 3) любовь учеников между собою является их отличительным признаком? Несет ли он ответственность за ужасно свирепую систему наказаний в современной ему Женеве, как утверждают Галиффе[712], Кампшульте, Рудольф Штехелин[713] и многие другие, или тогдашнее ужасное правосудие всего лишь являлось признаком жестокого духа тех времен, как считают Думерг[714] и его сторонники? Или, как полагают Эммануил Штикельбергер[715] и Эрнст Пфистерер[716], во всем виновата «Каролина», уголовный кодекс Карла V, а Кальвин только смягчал чудовищный садизм? Как психолог и специалист по религиозной терапии, я обязан рассмотреть факты без предрассудков и изучить обстоятельства дела без обвинений, восхвалений или приукрашиваний, чтобы понять те процессы, которые происходили в духе Кальвина и по возможности исследовать, в какой форме он ограничил проблему страха.

Установлено: и с церковной кафедры, и вне ее, в письмах и проповедях Кальвин требовал суровых наказаний.

Он побуждал судей обращаться с религиозными нарушениями столь же жестоко, как с прочими уголовными преступлениями. До наших дней дошло заверенное печатью Кальвина заявление от 1546 года, в котором он пишет о допустимости применения пыток во время следствия по делам фальшивомонетчиков, разбойников, колдунов и гадателей, при этом пытки должны распространяться на предполагаемых соучастников и на свидетелей[717]. Кальвин с церковной кафедры призывал убивать колдунов и гадателей – не только опасных для общества, а всех[718]. От того, как он живописал деяния колдунов и колдуний, волосы встают дыбом. Известно, как он подвиг городской совет и пасторов на официальное расследование, чтобы доказать, что дьявол утащил по воздуху падшего нечестивца[719]. Нет сомнений в том, что он лично прилагал огромные усилия, стремясь обрушить гнев толпы на тех, кого считали пособниками дьявола. Но столь же важно его косвенное влияние; глубинная психология и учение о неврозах позволят его понять. Строгий пуританский стиль жизни и запугивание гневом Божьим и адом вытеснили любовь, породили религиозные навязчивые идеи и вызвали жестокость. Этому способствовали и тяжелые эпидемии чумы, и голод, в которых, конечно же, нет вины Кальвина.

В пользу Кальвина приводят тот факт, что во время суда над Серветом и распространителями чумы он выступал за облегчение предсмертных страданий[720]. 9 марта 1545 года реформатор действительно потребовал не слишком долго мучить приговоренных[721]. Однако он особо не упорствовал, да и костер, уготованный Сервету, заменять не спешил. Он был безусловным авторитетом в религиозных вопросах. Когда городской совет, вопреки воле консистории и Кальвина, хотел допустить к причастию Филиберта Бертелье, адвоката Сервета, реформатор отреагировал с невероятной энергией и даже поклялся, что лучше умрет, но не отступит ни на шаг[722]. Там, где речь шла о нечеловеческих страданиях, он удовлетворялся легко. По требованию Кальвина 9 марта 1545 года совет постановил не прекратить ужасные пытки и казни, а только ускорить убийства[723]. «И велите палачу поторопиться (qu’il soit plus diligent [букв.: пусть он будет поусердней]), когда будет рубить им руки», а когда дело дойдет до костра, ему предстояло позаботиться о том, чтобы приговоренные сразу задохнулись или умерли как-то еще[724]. Но на той же сессии суда решили живьем сжечь распространительниц чумы, все еще бывших в тюрьме. Женщинам решили отрубить правую руку, мужчин – терзать раскаленными клещами, и процесс расследования (с пытками) должен был продолжиться со дня на день и идти непрестанно, часами. Противоречивое, жестокое решение! Но Кальвин даже не подумал вступиться и попросить хоть небольшого облегчения мук! (Если сравнивать с сожжением Сервета.) Почему он не объяснил, что Евангелие запрещает такую бесчеловечность? Ответ только один: он не прочел этого в своем Евангелии, ибо его Христос этого не запрещал, ведь его мстительный Бог, ненавидевший Исава прежде рождения, не выступал против такого. Учение о предопределении, с его идеей о проклятии всего человечества, за исключением горстки, еще до начала времен, и для благочестия Кальвина решающее и неотделимое от избранности, ясно показывает то, как реформатор понимал Бога, Христа и Библию. Дьяволизация Бога и даже Христа, Творца и Судьи мира, вполне в ладу с душевным устроением Кальвина, проявленным в отношении к бесчеловечным законам Женевы. Это отношение мы еще рассмотрим в дальнейшем. У Лютера и Цвингли все совершенно не так.