Читать книгу "Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918 - Альберт Рис Вильямс"

Концепция эффективного, широкомасштабного коллективного хозяйства выдвигалась еще со времен Маркса, но после смерти Маркса Энгельс дал указания насчет того, как привлекать мелких крестьян: «…не… насильственными мерами, но примером и предлагая социальную помощь на эти цели». И Ленин в марте 1919 года составил резолюцию, которую обсудила партия, насчет того, что, побуждая среднее крестьянство вступать в коммуны, представители Советской власти «не должны позволять даже малейшего принуждения»; те, кто будет делать это, даже косвенно, «должны быть отстранены от работы в деревне».

Я написал в книге «Советы» о коллективизации и описал новые пути, способы, которыми кулаки вместе с реакционными священниками распространяли слухи и страхи о коллективных хозяйствах. В Толвине, как было сказано, председатель колхоза был убит крестом, упавшим с неба. Женщины оказывали яростное сопротивление, они маршировали перед местными Советами и распевали: «Руки прочь, подотрите нос, вы не заставите нас вступить в ваш проклятый колхоз!» Приведу цитату, как кулаки платили за все это:

«Главные обидчики и губители были выданы их же соседями. Новые списки были составлены бедными и средними крестьянами. Тысячи кулаков были сопровождены на станции под стражей ОГПУ и были сосланы в трудовые лагеря на севере и на новые поселения в отдаленные степи и в тундру. Это, в свою очередь, привело к бунту тех, у кого оставались топоры и ножи, а также обрезы. В потасовках гибли коммунистические чиновники – их подстерегали в засадах, забивали до смерти, разрывали на куски. И по всей земле «кричал красный петух…». Две непримиримые казацкие станицы на Кубани были сосланы в Сибирь. В некоторых случаях обычные крестьяне за борьбу против колхозов были названы соседями кулаками и разделили участь последних. Во многих районах оппозиция приняла форму пассивного сопротивления. Поля стояли незасеянные, урожай не собирали или оставляли гнить на земле, либо его сжирали мыши или суслики. По следам того, что было противоречиво названо «острой продуктовой нехваткой», потянулся голод 1932 года. Многие люди погибли от голода и болезней».

И все же, когда я в 1931 году сопровождал трех американских сенаторов по холмистым долинам Владимира, контраст между жалкими узкими полосками и крошечными участками индивидуальных крестьянских хозяйств и невспаханными землями колхозов и, более того, зрелище согбенных пополам женщин, жавших рожь серпами, в то время как в колхозе косилка срезала ее широкими полосами, не оставлял сомнений относительно того, какой способ хозяйствования победит. И тогда я написал: «Победа для коллективных хозяйств, согласно последним анализам, определяется не благодаря тому факту, что за ними стоят силы принуждения и государственная пропаганда, какой бы грозной сама по себе она ни была. А потому, что на их стороне машины, силы науки и техники».

Я так и не примирился с использованием силы для совершения этой революции в сельском хозяйстве. В одобренной Сталиным (а может, написанной им) «Истории Коммунистической партии Советского Союза» (1939 год) говорится об уничтожении кулаков как класса: «Отличительная черта этой революции состоит в том, что она совершается сверху, по инициативе государства». Разумеется, было приписано, что миллионы людей желали «сбросить бремя кулачества» и оказывали поддержку снизу.

Это были отголоски постоянного ленинского призыва к «инициативе снизу», который звучал в гораздо более мрачные дни 1918 года. Принуждение не оправдало себя в трудовых лагерях. Это была другая грубая ошибка, порожденная нуждами момента. Сам Ленин часто следовал прагматическим курсом, он совершал множество компромиссов, но всегда называл их компромиссами и настаивал на том, что относительно них не должно быть иллюзий. Он предостерегал партийных организаторов в период нэпа, чтобы они не были самодовольными и помнили, что «среди людей мы как капля в океане и что мы способны руководить, только когда мы правильно выражаем то, что осознают люди».

Итак, мне было не привыкать к быстрой смене политики в СССР. Когда же я вернулся в июле 1937-го, предполагая остаться на год или более, я напомнил себе об этом. История – не как шведский стол, который позволяет человеку выбирать и брать те блюда, которые ему приятны. Было бы слишком ожидать, что все будет хорошо и прекрасно. Между тем я остался лишь до середины марта. В России наступило совсем другое время. Всегда до этого я видел разумные мотивы и обоснования, лежащие за развитием, даже если я сожалел о методах, как в 1930-1931 годах. Теперь я почувствовал себя сбитым с толку.

В книге «Советы», опубликованной в том же году, я написал, довольно непринужденно, о том, что я сейчас чувствовал: «Как республика, революция неблагодарна. Она пожирает собственных детей. Ей приходится это делать». Это высказывание сейчас поразило меня, как нечто иное, чем просто афоризм. Я написал, что групповщина, «которая в глазах партии является одним из семи смертных грехов, слитых воедино», привела к падению «Троцкого и его левой оппозиции с их требованиями большей «демократии», более суровых мер против кулаков и настаивании на «мировой революции». И я вставил несколько строк из протоколов двух судов над Зиновьевым, Каменевым и другими (всего шестнадцать человек), которые в 1936 году были приговорены к расстрелу после того, как «признались, что они «планировали и руководили убийством Кирова, равно как и убийствами других советских лидеров». Я вкратце упомянул о суде в 1937 году над Радеком, Пятаковым и Сокольниковым (и над тринадцатью другими), которые признались в терроризме и саботаже и в участии в заговоре Троцкого захватить власть в государстве вместе с фашистскими агентами.

Между тем чистки продолжались, и я больше не мог закрывать на это глаза. Прежде я писал об этом на расстоянии. Обвиняли и судили не только руководителей. Целых два месяца после моего приезда я мотался по провинциям. И даже в деревнях я почти постоянно видел упоминания в прессе о судах над местными обвиняемыми.

В Москве я видел великолепное празднование на Красной площади двенадцатой годовщины революции. Это было в воскресенье, 7 ноября. Впрочем, слишком скоро блеск демонстрации и трехдневные праздники закончились, и вновь я читал репортажи о дальнейших судах.

Разумеется, наверху продолжалась борьба за власть, но все обстояло намного сложнее, чем просто это. На кону стояли великие вопросы, от которых могло зависеть, выживет ли социалистическое государство. Как в дни Бреста, были те, кто чувствовал, что если социализм выживет, то это будет важнее, чем сам процесс выживания. Всегда раньше, когда менялся ветер и корабль тонул, он постепенно возвращался к социалистическому курсу. Человек сейчас стоял у штурвала, и он собирался вести корабль прямо и как можно быстрее. Он ввел в действие коллективное сельское хозяйство; теперь он мог двигаться вперед так же безжалостно и неумолимо, чтобы ускорить развитие промышленности.

В последнем многозначительном письме Ленина «Последняя воля и завещание», адресованном Центральному комитету, которое он дал Крупской в декабре 1922 года и попросил, чтобы оно было вскрыто только после его смерти, он предупреждал о слабости Троцкого, слишком активного в отношении администрирования. И писал о Сталине, который, как генеральный секретарь партии, «сосредоточил в своих руках огромную власть, и я не уверен, что он всегда знает, как использовать эту власть достаточно осторожно». И потом, после того как Крупская имела неприятный опыт общения со Сталиным, Ленин добавил приписку 4 января 1923 года: «Сталин слишком груб, и его вина… становится непереносимой в штабе генерального секретаря. Поэтому я предлагаю товарищам найти способ сместить Сталина с этого поста и назначить сюда другого человека… более терпимого, более лояльного, более вежливого и более внимательного к товарищам, не такого капризного и так далее. Это обстоятельство может показаться незначительным, пустяком, но я думаю с точки зрения отношений между Сталиным и Троцким… что это не пустяк, так как может обрести решающее значение» .