Читать книгу "Сталинград - Энтони Бивор"

По дороге к «Питомнику» советские офицеры стали сверять координаты нахождения на местности, потому что далеко впереди в степи показалось что-то, похожее на поселок, но не обозначенное на картах. Приблизившись, они увидели, что на самом деле это огромное кладбище военной техники – подбитые танки, грузовики, неисправные самолеты, автомобили, самоходки, бронетранспортеры, артиллерийские тягачи и прочее тяжелое вооружение. Самым радостным для русских солдат был вид подбитых и брошенных самолетов, особенно огромных «фокке-вульфов».

В это время стремительное продвижение советских войск к Сталинграду породило у красноармейцев шутки о том, что теперь они в тылу у своих.

Именно в те дни у большинства немецких солдат окончательно пропали надежды на танковые дивизии СС и переброшенные по воздуху подкрепления. Офицеры понимали, что их части обречены. «Некоторые командиры, – писал один врач, – приходили к нам и умоляли дать им яд».[868]У докторов тоже подчас мелькали мысли о самоубийстве, так хотелось избавиться от страданий – своих и чужих, но их неизменно останавливало чувство долга. В армии Паулюса было 600 врачей, и ни один из тех, кто еще мог стоять у операционного стола, не вылетел из «котла».

Пункты первой медицинской помощи оказались переполнены ранеными настолько, что на каждую койку приходилось класть по два человека. Нередко врач, увидев, что солдаты несут тяжелораненого товарища или командира, махал им, отсылая прочь, – у него и так уже было слишком много безнадежных… «Мы увидели столько мучающихся людей, столько тех, кто потерял надежду на помощь, и столько мертвых, – писал позже один сержант люфтваффе, – что безропотно понесли своего лейтенанта обратно в часть. Никто не знает имена несчастных, лежащих на земле, без руки или ноги, истекающих кровью, замерзающих и в конце концов умирающих, поскольку помощи не было».[869]Гипса не хватало, и врачам приходилось фиксировать сломанные конечности плотной бумагой, которой тоже было мало. «Число случаев послеоперационного шока резко возросло»,[870]– свидетельствует один хирург. Все больше становилось заболевших дифтерией, но самой страшной оказалась завшивленность раненых. «На операционном столе нам приходилось скребком счищать паразитов с формы и кожи и бросать их в огонь. Мы также снимали их с бровей и бород – вши висели на волосках гроздьями, словно виноград…»

Наскоро оборудованный госпиталь в Гумраке, конечно, оказался хуже того, что был в «Питомнике».[871]К тому же он был катастрофически переполнен ранеными. «Это можно сравнить только с адом, – вспоминал впоследствии раненый офицер, часть которого отступила с карповского “носа”. – Вдоль дороги лежат горы трупов. На безжизненные тела уже никто не обращает внимания. Нет бинтов. Аэродром постоянно обстреливают, и в землянку для десятерых набиваются сорок человек – она содрогается при каждом разрыве».[872]Капеллана в Гумраке прозвали «его величество смерть»[873]– ему ежедневно приходилось соборовать по 200 человек. Закрыв умершему глаза, священник обычно отрезал нижнюю часть идентификационного диска, и вскоре его карманы были набиты этими символами скорби до отказа.

Врачам приходилось работать в самых невероятных условиях, в частности с ранеными, лежащими в траншеях, которые здесь стали называть рвами смерти. Для одного из медиков такой ров, расположенный по соседству с кладбищем, стал настоящей Голгофой. Он остался на перевязочном пункте с теми, кто получил тяжелое ранение в голову. Красноармейцы в ярости стали расстреливать из пулеметов перебинтованных неподвижных людей. Ранке, переводчик штаба дивизии, сумел привстать и крикнуть по-русски: «Остановитесь! Не стреляйте!» К его изумлению, солдаты действительно перестали стрелять. Самого Ранке отвели к комиссару, который, в свою очередь, приказал оказать переводчику помощь, а потом отправить его вслед отступающим частям.

Но даже тех советских бойцов, которые не были одержимы жаждой мщения, охватил справедливый гнев, когда они увидели в лагере военнопленных трупы своих соотечественников. Немногим выжившим, больше похожим на скелеты, чем на людей из плоти и крови, красноармейцы совали хлеб и колбасу, но пленные так сильно были истощены и измучены, что организм не выдержал. Большинство в тот же день умерло.

Сопротивление окруженной группировки трудно было сломить не в последнюю очередь потому, что многие солдаты и офицеры сохранили твердую веру в то, ради чего они сражались. Сержант люфтваффе из зенитного дивизиона писал домой: «Я горжусь тем, что являюсь защитником Сталинграда. Когда придет мой смертный час, я умру с радостью в сердце – я сражался в самой восточной точке великой оборонительной битвы на Волге и отдал свою жизнь за нашего фюрера, великую Германию и за свободу нашего народа».[874]Даже на последнем этапе битвы большинство боевых частей оказывало противнику ожесточенное сопротивление. Мужество немецких солдат и офицеров не может не вызывать уважения. Генерал Йеннеке докладывал: «…атака двадцати восьми русских танков неподалеку от станции Бассагино была отбита лейтенантом Хиршманом, который в одиночку вел огонь из зенитного орудия. В этом бою он подбил пятнадцать танков Т-34».[875]Немецкие офицеры придавали огромное значение сохранению дисциплины. Способность поддерживать боевой дух и напоминания о долге, если это требовалось, как ничто другое, способствовали сохранению порядка и в конечном счете выживанию. Жалость к себе и сетование на судьбу были очень опасны.

Конечно, голодные и замерзшие солдаты на тех участках, где оборона еще не была прорвана противником, уже не скрывали свои слезы от товарищей, вспоминая о доме. «Я думаю о тебе и о нашем маленьком сыне, – писал неизвестный немецкий солдат в письме, которое так и не дошло до его жены. – Только это мне и осталось – думать о вас, но от этого у меня разрывается сердце».[876]Обессилевшие, голодные солдаты мерзли в своих окопах, их медлительные движения напоминали движения сомнамбул, но они продолжали оставаться солдатами. Да, действительно иногда почистить оружие их заставляли выговоры, а подчас и угрозы младших командиров, но в конечном счете на огневых позициях гранаты всегда лежали под рукой – в нишах, вырытых в стенках траншей.