Читать книгу "Как рождаются эмоции. Революция в понимании мозга и управлении эмоциями - Лиза Фельдман Барретт"

Если шимпанзе не могут формировать основанные на цели понятия, то у них неизбежно нет естественных средств, чтобы одно животное обучало другое; иными словами, у них нет социальной реальности. Даже если они узнают понятие вроде «сердитости» от преподавателя-человека, это поколение не создает контекст для следующего поколения, чтобы загрузить такое понятие в их мозги. У шимпанзе и других приматов есть общие занятия, например раскалывание орехов камнями, однако матери не учат своих детей по собственной инициативе более утонченным кулинарным моментам; дети учатся посредством наблюдения. Например, если в стае макак в Японии один участник начинает мыть свою пищу перед едой, то за десять лет три четверти взрослых особей в стае перенимают эту практику. Такого рода коллективная интенциональность очень ограниченна по сравнению с тем, чего люди добиваются словами и изобретаемыми нами ментальными понятиями[606].

Способность людей к социальной реальности кажется уникальной для животного мира. Только мы можем создавать чисто ментальные понятия с помощью слов и делиться ими. Только мы можем использовать эти понятия, чтобы более эффективно управлять собственными телесными ресурсами и ресурсами других людей, когда мы сотрудничаем и соревнуемся друг с другом. Только у нас есть понятия для психических состояний, таких как понятия эмоций, для прогнозирования и придания смысла ощущениям. Социальная реальность — это суперспособность людей[607].

Это возвращает нас к Мацузаве и его шимпанзе. Он замечательно встроил группу шимпанзе в человеческую культуру, сохранив их семейные отношения. Мне интересно, повлияет ли со временем весьма человеческий культурологический контекст Мацузавы на развитие мозга детенышей шимпанзе, когда они воспитываются матерями, окультуренными группой доверяющих любящих людей.

Вирджиния Морелл в книге «Эти удивительные животные» приводит пример, который я считаю особенно поразительным: два экспериментатора оказывали социальную помощь кормящей матери-шимпанзе. Мать не хотела кормить своего детеныша, но экспериментаторы мягко ободряли ее. По словам Морелл, «исследователь осторожно брал малыша и сажал его в руки матери. Лапы детеныша вцеплялись в шерсть. Далее мать пыталась кормить, но плакала, когда малыш хватался за сосок; казалось, что она собирается бросить детеныша на пол. Однако снова слышался мягкий голос ученого. Он говорил успокаивающе: “Да, поначалу это может быть больно, но скоро не будет”. И мать медленно успокаивалась, прижимала малыша к груди и позволяла ему сосать». Каждый день тысячи женщин впервые пробуют накормить ребенка, и я по опыту скажу, что это адски больно. Но кто-нибудь еще (няня, старшая родственница или подруга) участливо ободряет и показывает, что нужно делать, и в конечном итоге все оказывается хорошо[608].

Для мамы-шимпанзе эти люди были не просто заботящимися лицами, они эмоционально влияли на нее, регулируя бюджет ее тела. Мать с детенышем и их взаимоотношения купались в человеческой культуре. Создаст ли такой социальный контакт разницу для языка и понятийных способностей этих шимпанзе в долговременной перспективе? Если их потомство в конечном итоге станет способно формировать понятия на основе целей, это будет совершенно новой ситуацией.

* * *

Что ж, шимпанзе и другие приматы, по-видимому, не имеют понятий для эмоций или социальной реальности. Что насчет собак, как Рауди? В конце концов, мы выращиваем собак, чтобы они были нашими компаньонами, поэтому они, как и мы, — поистине социальные создания. Если какие-нибудь животные, помимо человека, и способны к эмоциям, то собак следует рассматривать как первых кандидатов на эту роль.

Два десятилетия назад русский ученый Дмитрий Беляев всего лишь примерно за сорок поколений преобразил диких лис в нечто подобное одомашненным собакам[609]. Каждый раз, когда самки лис давали потомство, Беляев выбирал лисят, которые были наиболее любопытными и менее всего агрессивными к людям, и селективно скрещивал их. Выращенные в ходе эксперимента животные выглядели как собаки; их черепа были короче, они отличались более широкими мордами, закрученными хвостами и вислыми ушами, хотя Беляев вовсе не проводил отбор по этим признакам. Химический состав был ближе к собакам, чем к лисицам. Кроме того, у них было сильное стремление взаимодействовать с людьми. Современные собаки также скрещивались долгое время для получения определенных желательных характеристик, например привязанности, а заодно появились другие признаки, возможно, даже нечто похожее на человеческие понятия для эмоций[610].

Я думаю, что одна из непреднамеренно полученных характеристик — нервная система собак. Мы можем регулировать распределение ресурсов тела собаки, а собаки, в свою очередь, могут регулировать распределение наших. (Я бы не удивилась, если бы собаки и их хозяева даже синхронизировали свои частоты сердечных сокращений, как это делают близкие друг другу люди.) Мы также, вероятно, отбирали собак по глазам, которые нам кажутся выразительными, и лицевым мускулам, которые легко двигаются и служат холстом, на котором мы можем рисовать сложные психические состояния. Мы любим собак так сильно, что выращиваем их, чтобы они отвечали нам взаимностью или, по крайней мере, чтобы мы видели, что они нас любят. Мы общаемся с ними как с маленькими почти-людьми, только на четырех ногах и с шерстью. Но испытывают ли и воспринимают ли собаки человеческие эмоции?[611]

Собаки, как и другие млекопитающие, ощущают аффект. Тут нет ничего особо удивительного. Один из видимых способов выражения аффекта — виляние хвостом. Они сильнее виляют хвостом вправо во время приятных событий, например при виде хозяина, а влево — при неприятных событиях, например при виде незнакомой собаки. Выбор стороны связан с активностью мозга: считается, что виляние вправо означает относительное увеличение активности в левой половине мозга, и наоборот[612].