Читать книгу "Два ледокола. Другая история Второй мировой - Владимир Новоженов"

Ну какого же еще Вам президента, Владимир Богданович, нам надо теперь выбрать!!!??? Иль у Вас есть в Бристоле кандидатура для России и получше?

Хотя, как говаривал Михаил Жванецкий — «…А может быть, в консерватории надо чего-то поправить?»…

Если Вы сомневаетесь в истинности этой бессмертной фразы Михаила Михайловича…, а он, поверьте, был большим знатоком этого вопроса, то вот Вам небольшая выдержка из произведения другого отменного знатока этой темы — Ивана Владимировича Дроздова, что писана была им в недавнем 1998 году в его блестящем романе-воспоминании «Последний Иван».

Согласитесь…, ну не все же мне Владимира Войновича с Вами вкупе, тов. Резун, цитировать для разбора вечных истин:

«… — Я знаю вас, русских, и тебя знаю, Иван.

Если к вам по-хорошему — лучше и народа на свете нет, но если вас раздразнить… О-о… Вы такой Карабах заделаете! Не тот армянский или азербайджанский. Нет, то будет русский Карабах!

— Ты наговариваешь на нас, Михаил. Мы на такие дела не способны. Большой народ, как и большой зверь, — смирный. Нам егозить и руками размахивать не пристало. Зашибить сильно можем. Недаром же издревле у нас под боком множество наречий и народов живет. Иногда досаждают нам, в другой раз из терпения выведут — ну, щелкнем по носу, а так, чтобы, как ты говоришь, Карабах или, не дай бог, Бухарест? Нет, Михаил, у нас этого не будет. Спи спокойно и не дергайся по ночам. Не пугай Соню, а уж если припечет, ко мне приходи. Мы вас под диван спрячем. А теперь садитесь-ка за стол, будем пить чай.

Михаил и за столом не мог успокоиться. Продолжал ворчать:

— Ты, Иван, не обижайся, вы, русские, хороши, но и наши, черт бы их побрал! Поналезли во все щели. Раньше в редакциях гнездились, театрах, а теперь, оказалось, и в министерствах. А что до телевидения — плюнуть негде! Вот видишь, какой я антисемит.

— Не морочь мне голову, Михаил! Не то тебя заботит, что соплеменники твои все ключевые места в России захватили: в этом и есть ваша вожделенная цель. Обнаружили они себя, слишком уж обнаглели — вот что тебя тревожит. Где-то я читал про вашу тактику: стойте у плеча владыки, а на трон не зарьтесь. А вы своего человека в Кремль завели, тут-то вас все и увидели.

Меерсон, устремив коричневые глаза на меня, тяжело, неровно дышал. Такого откровения он не ожидал. Хорошо, что Соня его, занятая беседой с хозяйкой, не слышала последних моих слов.

С ней бы, пожалуй, случилась истерика, но Меерсон выдержал, он только почувствовал в висках прихлынувший ток крови, тупую боль в сердце. И голосом, хотя и изменившимся, но сдержанно-спокойным, проговорил:

— Ты что же — Горбачева, Ельцина считаешь евреями?

— Не будем копаться в родословных. Булгаков всех евреев швондерами назвал, а всех пляшущих под вашу дудку — шариковыми. Так вот, Швондер или Шариков — это как в русской пословице: хрен редьки не слаще.

— И что, Иван, ты во всех нынешних бедах нас, что ли, готов обвинить?

Голос Меерсона становился глуше, хриповатей.

— А кто у плеча Горбачева еще вчера стоял? Идеологией всей Яковлев ведал, его русские писатели с шестидесятых помнят, он еще тогда нас за русскую позицию громил. Иностранными делами грузинский Швондер, то бишь Шеварднадзе, заправлял. Ну скажи на милость, какому бы царю пришло в голову иностранное ведомство державы доверить малограмотному, не умеющему толком по-русски сказать человеку?

А уж о Ельцине и говорить нечего.

Этот целый полк иудеев за собой тащит. Фамилии русские, а как на физиономии посмотришь — батюшки! Все ваши. Во главе правительства Черномырдин, вроде бы русский, но зато замы — ресины да лифшицы. Так кто же после этого, скажи на милость, державу русскую разрушил, заводы на мель посадил, армию и науку на распыл пустил, водкой нечистой миллионы мужиков потравил? Кто? Чукчи? Калмыки? Может, корейцы или китайцы?

Михаил дышал все труднее, лицо стало землистым, глаза теперь сузились, светились желтым, нелюдским блеском. Он был сломлен и раздавлен очевидностью доводов, ни одной фамилии не мог опровергнуть. В сущности, я лишь продолжал развивать его мысли о природе случившихся с нами бед, но его тирады и монологи имели целью вызвать сочувствие с моей стороны, он ждал опровержений и в конечном счете защиты его соплеменников, а я вдруг подхватил его доводы и назвал вещи своими именами.

По опыту работы с евреями, а работал я с ними всю жизнь, больше полстолетия, я знал, что лобовой атаки они не терпят. Их ум изощрен в иносказаниях, в подтексте и недомолвках, в откровенной лжи и фальсификации. А когда на них прет правда, да еще в обнаженном виде, да еще их изобличающая, они теряются, а потом долго думают, чем ее нейтрализовать.

Евреи большие мастера маскировки и мимикрии, но они и не меньшие мастера саморазоблачений. Бог наградил их большой силой приспособляемости, но при этом положил предел их восхождения к власти. Он уподобил их камню, который чья-то сила все время затаскивает на средину горы, но затем та же сила выбивает из-под камня опору, и он с грохотом валится обратно, вниз, — и нередко в пропасть.

С трудом Михаил взял себя в руки.

— Мне иногда кажется, что вы, русские, хитрее нас, евреев, — проговорил он примирительно.

— Ты хотел сказать: умнее.

— Э-э, нет! Умнее нас в свете нет народа.

— Я все-таки думаю, что русские умнее. Пусть меня назовут шовинистом, но мы, русские, умнее. И лучше вас. Я так думаю. Я немножко шовинист.

— Хватит зубоскалить! А если серьезно, нам Суслова не хватает. Он баланс держал.

— Семьдесят пять ключевых постов отдавал евреям, а двадцать пять — русским. Вот его баланс! Других народов для него не существовало. Как в математике: есть настолько малые величины, что их не берут в расчет. Так он не брал в расчет якутов, марийцев, мордву… Для русских открывал клапаны, чтобы не накапливалось чрезмерное давление. А вообще-то он был ваш человек, и вы должны ему поставить памятник. Хотя бы в Израиле. Или, на худой конец, в Нью-Йорке, рядом со статуей Свободы.

— Ты опять зубоскалишь. С тобой нельзя говорить серьезно.

— Отчего же, давай. Я готов обсуждать любую тему.

— Мне уже не хочется ничего обсуждать. Сейчас так много произносят слов, что меня от них тошнит. Мне уже ничего не надо!

Да уж, верно: Меерсонам сейчас ничего не надо, кроме тихой спокойной жизни. И, конечно же, почтения со стороны сограждан…»[114]

То есть приводя этот диалог от писателя Ивана Дроздова со своим соседом Меерсоном, я просто этим хочу сказать одну простую мысль, что если Ваши, Владимир Богданович, защитники имеют в виду под засильем кровавых коммуняк и гэбистов вовсе не то, что связано с партбилетом или кожаной тужуркой с маузером на боку, то тогда выходит, что сия болезнь в России опять-таки связана далеко не с событиями после 1917 года…