Читать книгу "Крепость сомнения - Антон Уткин"

– Хадыженск большой город? – спросил Тимофей, чтобы что-нибудь сказать. – Больше Апшеронска?

Парень лихо сплюнул на пол.

– Плюнуть и наступить, – сказал он и действительно наступил на плевок своей кроссовкой.

Все дальнейшие ответы были в том же ухарском духе. Варвара взирала на парня с нескрываемой брезгливостью.

– Hу что? – спросил Тимофей через шесть часов в Краснодаре, прищурившись на герб железнодорожного вокзала.

– Лучше на самолете, – ответила Варвара и затравленно оглянулась.

март 1920

Наконец пошли, вытянувшись длинной змеей, и сразу стали набирать высоту вдоль последних редких буков с необъятными замшелыми стволами. Николай шел в середине длинной серой ленты людей, уставив глаза себе под ноги. Пот заливал ему глаза. То справа, то слева открывались, казалось, близкие безлесные вершины в черных бороздах скал, седловина которых и была перевалом, но они шли и шли, а вершины оставались как будто на прежнем месте – не отдалялись, но и не приближались. Иногда из снега выглядывали сочные глянцевые, как хорошо выделанный сафьян, зеленые листья рододендрона, и гнутые стебли, спрятанные под снегом, клещами хватали ноги. Во время ходьбы тело остатками тепла еще согревало само себя и мокрое нижнее белье слегка парило, но стоило прекратить движение, как холод становился нестерпимым и сковывал откуда-то изнутри – оттуда, где теплилась еще жизнь.

До перевала было еще не близко, когда туман холодным дымом накрыл всех, и из него, как иголки, посыпались мокрые льдинки дождя. И было непонятно, то ли это льдинки тают на лету, то ли капли дождя на лету замерзают. Все это на глазах покрывалось ледяной коркой, которая становилась все толще и толще, замуровывая своим прозрачным панцирем цвета растений. Из тумана кое-где еще выплывали последние согбенные, скорченные березки и кусты можжевельника, и открылась первая субальпийская проплешина, на которой не сговариваясь повалились все, как на земле обетованной. Были такие, которые в изнеможении легли и отказывались двигаться. Hесколько человек лежало в столбняке, не будучи в состоянии двинуться даже при желании и при помощи остальных. Глядя на все это, один сошел с ума.

Барахтаясь в снегу, Николай добрел до просвета полянки, сделал по ней еще несколько шагов и наконец изнемог и повалился набок с другими. Сил идти у него больше не было. Мороз крепчал с каждой минутой, и снег под ним уже начал хрустеть как стекло. Воспоминание о полке€ метнулось в нем как тень. Ливны, Ливны. Боже мой, неужели все это было? Кожаные куртки стрелков Латышской дивизии. Какого черта всем этим латышам и китайцам в наших делах? И санитарный поезд, который шел на Екатеринодар, а свернул на Кисловодск. Зачем не послушались кубанского генерала? Зачем полезли в эти горы? Он чувствовал сейчас, как все это бестолково, и он чувствовал еще, как эта бестолковщина становится судьбой.

Те, у кого еще оставались силы, стащили всех несчастных на выходе из леса, устроили их между стволами огромных буков и накрыли четырьмя попонами. Здесь же положили оба «льюиса» и диски. Совсем немного, человек девять, провидец в том числе, каким-то чудом сохранили силы и пошли выше искать перевал. За перевалом, говорили они, погода должна быть совсем другая. Предполагалось, что там встретятся пастухи, и никому не приходило в голову, что в это время года не может там быть никаких пастухов. Но воображение упрямо рисовало картины пастухов, балаганов, в которых горит огонь, лошадей, пасущихся на склонах, покрытых веселой солнечной травой. Николай слышал, как сказал один из офицеров:

– Если остановиться, то – смерть.

– Смерть, – повторил за ним Николай. Он прислушался к этому слову, как будто впервые услышал его, как будто это было слово какого-то чужого, незнакомого языка. И впервые она представилась ему не мраком, а девой белой, светлой, ветка лавровишни покачивалась в ее руке. Она призывала его ласковыми чертами, и он, улавливая колебание воздуха от качающейся ветки, радовался непонятной ему радостью, которой радовалась она.

Грамолин на выступе камня, покрытого льдом, как глазурью, складывал льдинки-пластинки. Николай долго наблюдал за ним, потом спросил:

– Чего вы добиваетесь?

– Слова «вечность», – ответил Грамолин. – Hеужели не помните? Чтобы выйти из плена снегов, надо из льдинок составить слово «вечность».

Последнее слово Грамолина будто накрыл издалека какой-то вибрирующий, радостный и одновременно тревожный звук. Николай похолодел и оглянулся. Hикого не было. Ели внизу стояли мрачно и торжественно. Опять за спиною раздался этот звук – и опять никого. И вдруг в ушах его толчком ударился звон; Hиколай вертел головой, но звон, казалось, раздавался со всех сторон.

– Слышите? – спросил он, но Грамолин ничего не отвечал, по-прежнему не поднимая головы.

Тогда Николай перевернулся на бок лицом к Грамолину и сапогом разметал уже почти готовое слово.

Но Грамолин ничуть не рассердился. Он только улыбнулся затаенно, словно заранее знал правила этой не очень простой игры, сгреб льдинки в кучку и продолжил свое занятие.

* * *

Нежный и прозрачный, тончайший слой замерзшего дождя, словно еще одна кора, словно новая слюдяная кожа, покрыл все до миллиметра. Тысячи, сотни тысяч веток и веточек облеклись в него и тряслись под ветром, и сухо, но все-таки мелодично гремели от бесчисленных касаний друг о друга. Вокруг стоял шелест обледеневших веток...

Деревья потрескивали затекшими суставами, и уже не было мысли, что все может быть как-то иначе. Лица Николая едва не касался облитый льдом стебель травы, торчащий из пузырчатой корочки льда, – бледно-желтый, песочного цвета стебель, и в этот момент это было все понятие о солнце.

Теперь Hиколай лежал четвертым справа. Сколько он так лежал, он уже не мог определить. Каким-то ориентиром послужил тот момент, когда войсковой старшина попросил его застрелить.

– Hе могу, голубчик, – хрипло простонал Грамолин откуда-то сбоку неузнаваемым голосом. – В себя легче.

Войсковой старшина затих, и не было больше сказано ни одного слова несколько часов. Льдистые осыпи звезд пригоршнями лежали в небе.

Hиколай перебирал их глазами, как зернышки четок, и взгляд его ходил по небосводу неровными кругами. Ему показалось, что кто-то холодный – еще холоднее, чем лед, – дотронулся губами до его лба, и поцелуй этот его согрел.

Лунный луч вспыхнул в глазах лежащего рядом на боку человека голубым светом. Николай почему-то был уверен, что узнал его – хотя это был хорошо ему известный пожилой войсковой старшина, и в Москве он никогда не был, хотя всю жизнь мечтал...

Девочка моя, любимая моя, что же нам делать? Ведь и в тебя попал осколок того зеркала. Как нам быть?

Hичего не надо, ничего не надо. Войсковой старшина лежал неподвижнее самой неподвижности. Усы, и без того седоватые, теперь были совсем белые, нафабренные инеем. Один глаз, тоже подведенный инеем, у него был открыт, а на второй наползло синее в коричневых пятнах веко, словно он подмигивал и хотел сказать: вот как я, голубчик, устроился – кум королю. Кум королю. Отец любил говорить так: кум королю. А матушка, если слышала, то всегда морщилась – в ее понятии это было неприлично. От этого воспоминания стало радостно и весело, как будто причастился у полного и непонятно чем немного смешного батюшки. И глядя в те годы на батюшку, он никак не мог решить – страшно умирать или нет.