Читать книгу "Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук"

— Когда оплачиваешь дружеский сабантуй, а получаешь в харю.

— Я серьезно.

— Куда уж серьезней?

— Да, так вот он наказал тебе сообщить, что будет ждать сегодня ровно в двенадцать у башенки под часами на Сенном рынке. Есть у него какой-то план по поводу твоих ребят.

— Он знает, где их искать?

— Я поняла так.

— Ты идешь со мной? — спросил я Зину.

— Дежурю по эфиру. Через полчаса запустят гимн. Я в дверь напротив и через пять минут на месте. А тебе по коридору чапать. Через бомбоубежище нашего детства. Помнишь, как страна готовилась к атомной войне? Сейчас все заброшено. Выйдешь где-то в районе Сортировочной. Времени уйма. Еще нагуляешься.

— И до чего хочу я разгуляться! — сказал я.

— Вот и погуляй. Только сними это птичье оперенье, — Зина ткнула пальцем в мой фрак. — Люди нынче раздраженные. Засмеют, обокрадут, а то и побьют. Я специально захватила свой батничек. Мне велик, а тебе как раз.

Зина помогла мне стащить фрак и принесла вещицу, которая висела в гардеробе. Хэбэшная, серого цвета куртка на молнии и с капюшоном была мне действительно впору.

— Зина, ты золотой человек. В оправдание, что забыл о дне рождения, хочу сказать, что все это время часто вспоминал о тебе.

— Да я и не сердилась вовсе, — сказала растроганная Зина. — На вас сердиться — только печень калечить.

Она споро, но и обстоятельно поцеловала меня три раза и наложила у лица воздушный крестик.

— С Богом!

Приснилось небо

Времена года водили со мной до этой минуты ведьмацкий хоровод, вызывая осень и весну по первому капризу воображения. Хочешь быть солипсистом — вольному воля. Некоторые предпочитают умереть в миазмах собственных фантазий. Акт вполне героический, не хуже, чем другие.

Но из бомбоубежища я вышел в настоящее лето, в этом не было сомнений. Воображению с такой подробностью было бы не справиться.

Небо в ночных облаках только еще просыпалось для рассвета. Возле выхода стояла каменная сторожка, судя по жирным пепельным окнам, необитаемая. Я сел на землю, прислонился к ней спиной и закрыл глаза.

Птицы погруппно вскрикивали, пытаясь поднять на музыку оркестр. Им, как звери из леса, отзывались недовольные локомотивы. Не так-то легко вытащить мир из домашнего сна. Дождь поджаривал на крыше яичницу.

Я вспомнил слова одного режиссера: под холодным дождем артисты играют обычно хорошо.

Вокруг меня собирались несчастные, которые провели под этим дождем ночь. Выброшенные на улицу обманом, безумием или нищетой. Смотреть в их выбеленные холодом, прозрачные глаза было стыдно. С краешка молчаливой толпы показалась мама. Когда я заметил ее, она отвела взгляд.

Прошло, наверное, не меньше часа. Для подведения печального итога больше и не требуется. Мне словно бы прислали на тот свет короткую телеграмму, в которой сухо сообщалось, что семья после того, как я смылся, потерпела крушение и на связь не выходит.

Заслуженных покойников такой добавочной информацией не нагружают.

Хотелось найти виноватого… Черного риелтора с золотым зубом, чиновника, пьющего через соломинку принесенную ему кровь, услужливого карнавального доктора, картонный нос которого в разгул чумы набит дезинфицирующими солями. Я примерял эти маски на знакомые и едва знакомые лица. Один раз мелькнул Тараблин. Он аккуратно засовывал за воротник обеденную салфетку и выл белугой.

Наконец я окончательно стряхнул сон, поднялся и пошел по шпалам в сторону города. Впереди небо, как синяк, наливалось новой грозой, но за моей спиной неожиданно ударило солнце. Навстречу шел товарняк, и на его колесах катился рассвет. Прямо у рельсов поднимались жесткие стебли с голубенькими цветами цикория. Неужели тот самый, подумал я — кофе для бедных? Притворству мы научились у природы, напрасно академик все свалил на цивилизацию.

По динамику круглосуточный женский голос приказал номеру пятьдесят ноль семьдесят девять уходить на запасной путь. Этот заспанный и ненатурально бодрый голос будил меня в детстве по ночам, доносясь с платформы «Фарфоровская». Он напоминал, что где-то без моего участия происходит жизнь, большая и неуютная. Теперь только она у меня и осталась.

То там то здесь стал появляться народ. Едва ли не впервые за последние годы я увидел рабочих. Днем люди торговали и веселились, невозможно было представить, что кто-то и в самом деле встает рано, чтобы что-то произвести. Женщины рассеянно смотрели по сторонам и отрабатывали дневную походку. Старушки с продовольственными сумками спешили на подмену детей к внукам.

Если Пиндоровский и хотел приставить ко мне шпионов, то вряд ли ему это удалось. Прохожие были заняты исключительно собой, ни с кем не желая поделиться тяжелыми утренними мыслями. Им сейчас был бы поперек даже вечерний детектив, не то что занятие сыском.

Все Чертово логово уже представлялось мне умственным и праздным вымыслом. Вот люди — живут и живут. Какое им дело до бездельничающих мертвецов? И от чего собирается их спасать Антипов?

Я понимал, конечно, что не Антипов, а я сам занимаюсь сейчас самообманом. Такое же ощущение, что вернулся из вымышленного мира в реальный, бывало после сна, и еще в молодости, после дня, проведенного в библиотеке. Эти миры долго не срастались. Реальный был не в пример проще и предлагал выкинуть вымыслы из головы. Взросление, как я теперь понимаю, и состояло в том, что между мирами обнаруживались тайные связи и общая интрига. Более того, самое характерное реальный мир норовил перенять у вымышленного, подражая ему хвастливо и бездарно. Смысл по пути стирался, и за ним снова нужно было бежать к книге.

Короче, я не желал отдать простейшим Антипова. Напротив, ожидание того, что я могу встретиться с ним прямо сегодня, придавало силы. Цепочка была короткой: Тараблин — сыновья — Антипов. На четыре часа назначен митинг. У нас будет время все обсудить. Я был уверен, что в такой компании мы сумеем найти решение. Особенно грело то, что впервые в жизни принимать решение мне предстоит вместе с детьми.

Пребывание в Чертовом логове переставило в мозгу какие-то связи. Я то и дело набредал на воспоминания, на клочки и поломанные стулья воспоминаний, которые до того по праву лежали в кладовке и не путались под ногами.

Вспомнил, например, как Лера с детским восторгом рассказывала о молодом инструкторе по туризму. Он был молодой-молодой, но обзавелся седой бородкой и взрослыми смеющимися глазами. Дело было, кажется, еще в школе. Он был остроумен, изящен, галантен, разводил костер с одной спички, ставил под ветром палатку, не забывая улыбаться и шутить. Гитару брал в редкие минуты, но уж эти минуты…

Какую-то он пел им песенку. Дурацкую. Это очень важно, что дурацкую, потому что сам-то был, конечно, умен и глубок. И добр. И набит сведениями обо всем на свете. А песенка дурацкая. Потому что инструктор был легким человеком и хотел передать им эту легкость.