Читать книгу "Университетская роща - Тамара Каленова"

Внешне благополучно и тихо — без обструкций — сошло в Томске празднование 300-летия дома Романовых. В ночь на 21 февраля 1913 года имело быть в университетской церкви всеночное богослужение с панихидой по усопшим императорам дома Романовых. Утром — литургия в честь здравствующего императора, некогда посетившего и эту церковь, и университет. Затем в час дня состоялся торжественный акт в зале Общественного собрания под девизом: «Россия под скипетром Романовых».

В своей речи попечитель Лаврентьев выделил:

— Самодержавная власть русского царя никогда не покоилась на каком-либо договорно-правовом основании, а также не имела, как в некоторых западных государствах, церковного происхождения. Она зиждется ныне, как и всегда, на ясном сознании всем русским народом своих верноподданнических чувств, на беззаветной преданности фокусу всей российской жизни — Престолу, и на укоренившейся и ставшей частью народной души исторической привычке не отделять священного образа Царя от столь же священного для русского сердца образа родной земли… Отсюда — историческая дата, 21 февраля 1613 года, когда в Москве, на Красной площади, народ признал царя — Михаила Федоровича, первого царя из дома бояр Романовых…

После его речи сводный хор грянул кантату «Москва» на музыку Петра Ильича Чайковского.

Празднование юбилея дома Романовых сошло тихо и даже мирно — казалось, студенчество просто не обратило на него внимания.

Темные силы наступали. Как и повсюду в стране, в Сибири фабриканты и заводчики снижали расценки, увеличивали рабочий день, увольняли рабочих. Мстили за свой испуг 1905 года. К северу от Томска возникла еще одна тюрьма — без решеток — Нарымская ссылка. Собственно, она существовала всегда, но в последнее время стала особенно интенсивно заполняться.

«Нарым на языке местных людей означает «болото», — сообщает в письме к Крылову Федор Дуплов. — Ничего особенного сей край не представляет. Заштатный пятый стан Томской губернии. По территории, однако, необъятней, чем, скажем, Италия. Тайга, гнус, езжалых дорог нет. В таком краю и жандармы без надобности. Одним словом, бог создал рай, а черт — Нарымский край…»

Письмо это — единственное. Без обратного адреса, без почтового знака. И добиралось оно в Томск без малого полтора месяца.

Федор, Федор… Что с ним? Конечно, можно догадаться, почему он пишет вдруг о Нарыме. Но отчего? Где опять споткнулся успенский мальчик, удалая русая головушка? Свидятся ли они когда-нибудь?

Желание увидеть Федора, поговорить с ним было сильным, но представлялось несбыточным.

Лицом к стене были поставлены и томские вузы. Особенно жестко упорядочилась жизнь в университете.

Попечитель Лаврентьев окончательно похолодал.

— Ученый должен заниматься наукой, а студент учебой. Политике не место в Императорском университете! За несогласие извольте получить волчий билет… — заявил он на ученом совете.

Исключения студентов стали массовым явлением.

Оставшимся было не легче. Методы контроля за студента — ми, изобретенные и введенные Лаврентьевым, походили на издевательство.

Переклички: до, в середине и после лекции;

сажали студентов на нумерованные места и потом перекликали;

запирали в аудитории вместе с профессорами;

нумеровали места в шинельной;

подсчитывали в шинельной студенческие фуражки и шинели…

— Можно принудить студентов сидеть на лекции, но любознательности это не привьет, а напротив, вызовет ненависть к наукам, — выступил на ученом Совете Сапожников. — Необходимо бережно относиться к студенческой молодежи. Щадить ее самолюбие, энергию, чуткость к правде.

Василий Васильич привел пример из истории. Первая медицинская школа возникла в России в начале XVIII века. Ученики зубрили голландский и латынь. Учителя-то сплошь были голландцы. Учеников секли розгами, плетями, сажали в карцер, заковывали в кандалы. И все-таки успеваемость не была на должной высоте. Позднее, в беспросветную эпоху Магницкого и Шишкова, мистиков и реакционеров сороковых годов восемнадцатого века, в учебных заведениях стояли… пушки. И что же?

— Не мешало бы и наших крикунов тако же, — Лаврентьев с упреком посмотрел на Сапожникова. — Да жаль, кандалов на всех не хватит.

— Я поддерживаю мнение профессора Сапожникова, — решительно встал Кулябко. — Нам давно пора открыто говорить на наших заседаниях о воспитании молодежи.

— Правильно!

— Верно!

Выступления Сапожникова и Кулябко одобрили и поддержали еще ряд профессоров: Кащенко, Капустин, юристы Соболев, Розин и Малиновский, все еще отстраненный от преподавания.

— При помощи тех средств, которыми располагает государство, а именно: предписание и приказание, — научная истина не может быть открыта — продолжал Кулябко. — Наука должна быть свободна от вмешательства государства и церкви! Еще Ломоносов требовал: духовенству к учениям, правду физическую для пользы и просвещения показующим, не привязываться, а особливо не ругать наук в проповедях…

— Что-то я не вижу ломоносовых в Томском университете, — подал желчную реплику Лаврентьев.

— Где уж нам, Леонид Иванович, — с трудом сдерживая гнев, ответил Кулябко. — Один микроскоп на несколько кафедр…

— Правильно. А зачем их много? Покупать разрешается лишь те предметы и средства, которые необходимы для преподавания, а не для научных прихотей господ профессоров. Вы же прекрасно знаете дороговизну и приборов, и препаратов, — холодно снизошел до объяснений Лаврентьев.

— Все возросло в цене, начиная с сахара и керосина до женской верности и дружбы. А добросовестности и честности нигде не купишь, — пошутил Сапожников, чем вызвал оживление и улыбки присутствующих. — Давайте, господа, распустим ученый Совет. О чем нам собираться и совещаться, коль скоро за нас уже всё решено?

О непрекращающихся распрях томских профессоров с попечителем стало известно далеко за пределами Томска.

На художественной выставке в Омске живописец Гуркин поместил картину, о которой журнал «Сибирские вопросы» написал так:

«В Омске в павильоне народного образования в Сибири бросалась в глаза великолепная картина кисти сибирского художника Гуркина. Картина изображала зал в храме науки. Лицо, вернее, лик был только один. Худенький седой старикашка, с козлиной бородкой, топал ногами. Художник неподражаемо передал, что старичок кричит и от злости трясется всем своим телом. Становилось страшно, что он рассыплется от волнения или упадет, обессилев. А кругом почтительно стояли «мужи совета и разума». Собственно — намек на мужей; видно было только то место, которым менее всего принято интересоваться: фалды сюртуков и портфели. Голов не было видно; отсвечивали лишь две-три лысины. Фигуры склонялись долу, почти земно кланялись, а старичок неистовствовал и топал ногами, словно капризный ребенок. Когда недоумевающие спрашивали смысл картины, им объясняли: это господин попечитель Западно-Сибирского учебного округа Лаврентьев изволит объяснять господам томским профессорам, что они забастовщики и дармоеды, и что успех движения по службе не в научных заслугах…»