Читать книгу "Красный свет - Максим Кантор"

Итак, я снял номер в скрипучем бидермайере, в царстве щелкунчиков и мышиных королей, меня поместили в гербарий среди засахаренных орехов и лавандовых веточек, вручили ключ от рая – за дощатой дверью гигантская постель со взбитой, точно крем на баварском торте, периной. Я успел выбросить в мусорное ведро послание владельца гостиницы: он предлагал нам подумать о домашних, прежде чем уснем вдали от родного очага. Вбежала Елена; мы любили друг друга на филимоно-бавкидовом ложе, ветхая кровать сотрясалась, деревянная спинка барабанила по стене, пугая соседей. Я пытался двигаться осторожнее, но Елена, сплетая ноги у меня за спиной и толкая в поясницу пятками, понуждала к галопу, давала мне шенкелей, точно скакуну на дерби. Вдруг я услышал ответное постукивание с той стороны стены. Там, очевидно, тоже стояла кровать, и какой-нибудь жирный отец семейства растрясал живот, перину и молоденькую горничную. Их кровать молотила в ту же стену, что и наша, мы исполняли дуэт на двуспальных матрацах. Некоторое время мы перестукивались в одном темпе, в нашей скачке мы шли ноздря в ноздрю, потом я стал выдыхаться, а мой сосед, похоже, обрел второе дыхание. Явственно мы слышали женские стоны, которые скоро слились в один протяжный вой, как сказал русский поэт, описываая сражение. Я же с галопа перешел на рысь, потом поплелся шагом, а сосед все мчался вперед. Тук! Тук-тук-тук! Тук! Тук-тук-тук! Тук! Так коммунисты в Моабите отбивают шифрованные послания соседям и получают ответ.

Неожиданно темпераментное стаккато сменилось тяжелыми равномерными ударами, словно бог Тор тяжким молотом загонял сваи в баварскую почву. Вместо бодрого тук-тук-тук, – грозное: Бум! Бум! Бум! Что же они там вытворяют, думал я, обнимая свою Елену.

Бум! Бум! Бум! И опять: Бум! Бум! Бум!

Признаться, я испугался, не пробъет ли бюргер дыру в стене. Бум! Бум! Бум! Вот это мужчина!

– Возьми меня! Скорей! – Елена прижалась ко мне, и я проклял наших неутомимых соседей.

Часом позже, когда Елена заснула, предварительно выжав из меня последнее дыхание, я вышел из номера: хотел выпить рюмку вишневой наливки в баре и выкурить сигару. Вышел – и стал свидетелем сцены вопиющей: голая дама, точнее, почти голая, некие прозрачные покровы все же имелись, – выбежала из соседнего номера и устремилась вниз по лестнице. Несомненно, это она стонала и выла за стеной. В даме меня поразила не столько нагота, сколько ее мужское лицо. Будь она одета, я бы не смог уверенно определить ее пол – костлявое лицо некрасивой еврейской женщины часто напоминает мужскую физиономию. Обнаженная левая грудь (малопривлекательная, похожая на сдувшийся воздушный шарик, из тех, что продают на рождественских базарах, а потом забывают на липком от пива столе) указывала на принадлежность к слабому полу, и я подумал о ее кавалере: надо обладать темпераментом трех сатиров, чтобы возжелать такую барышню. И сколь бурно он доказывал ей свою страсть! В руках дама держала скомканную одежду и туфли, намереваясь, очевидно, одеться в холле, а может быть, и на улице. Полуголая беглянка напомнила мне картину Эжена Делакруа «Свобода на баррикадах» – нелепейшее, вообще говоря, произведение. Ложного пафоса я не выношу точно так же, как и засушенных веночков: фальшь есть фальшь – в любых проявлениях.

Итак, нагая дама ринулась вниз по лестнице. А я про себя упрекнул ее в неблагодарности. Вообще говоря, подумал я, этому бюргеру поклониться надо в ножки – нашелся же смельчак!

Смельчак появился следом, возник в дверном проеме. Он успел надеть брюки и накинуть курточку, вышел в коридор в тапочках с помпонами. Тапочки были настолько домашние, что я представил себе, как ловелас пакует чемодан в своем семейном гнезде. Верная Гретхен (Ульрика, Катарина, Доротея) приносит ему тапочки: «Ах, не отказывайся Ханнес (Отто, Дитрих, Фридхольм)! Ты непременно должен захватить теплые тапочки, дорогой супруг! На вашей конференции(слет профессоров-гинекологов, вероятно) вас наверняка поселят в холодный отель!» Уверен, так и происходило, и вообразить, как выглядит эта Гретхен с прилизанными крысиными волосиками, несложно. Какова бы она ни была, подумал я, уж не страшнее профессорской любовницы.

Почему я сразу решил, что мой сосед – профессор? Тонкие усики, аккуратно выстриженные и нафабренные, вкрадчивое движение, каким он их поправил, отправляясь в погоню за юной любовницей – да, это профессор университета и его студентка! Принимает экзамены в постели, а потом пьет пиво и кушает бутерброд с ветчиной. Что может преподавать такой тип – географию? Анатомию? Кто станет носить тонкие порочные усики? У медиков – усы пышные, а географы сплошь с козлиными бородками. Игрок на скачках? Банкир? Меня осенило: это профессор философии. Ишь, как брюзгливо скривился, гегельянец! Скажите пожалуйста, такой скандал в приличном отеле!

Вернись, хотел крикнуть я студентке, не понимаешь разве, это твой последний шанс! Радуйся – хоть кому-то ты нужна в этой жизни!

Профессор перегнулся через перила и зашипел в пролет лестницы: «Вернись, Ханна! Слышишь меня, девочка? Вернись скорее, Ханна!» Студентка замерла на полпути – точно пойманная невидимым крючком. Профессор в замшевых тапочках с малиновыми помпонами потянул за леску, студентка дернулась и послушно пошла вверх, склонив кудрявую головку, вытирая слезы. Вернулась, припала к пижамной курточке научного руководителя:

– Ах, Мартин, Мартин… Ты не защитил меня…

– Уйдем отсюда, дорогая Ханна.

Он увлек ее, плачущую, в номер, придерживая жертву за талию, причем полная профессорская философическая рука то и дело соскальзывала с талии на бедро и прогуливалась по плоской еврейской попке. Ханна повернулась ко мне, ее волчье костлявое лицо расплылось в смущенной улыбке. Вероятно, подумал я, даже в уродливой еврейке можно найти привлекательные стороны, нашел же этот профессор.

Дверь за любовниками закрылась, я спустился в бар, заказал настойку, закурил, стал править текст Адольфа – компоновать слова, дописывать рваные предложения. Я в то время работал над финальной версией «Main Kampf» – вчерне написанная, а точнее, наговоренная Адольфом своему шоферу (Георг был не очень компетентным стенографом) и отредактированная Рудольфом Гессом, книга нуждалась в серьезной литературной обработке. Я потратил немало дней, придавая страницам тот легкий и одновременно убедительный стиль – которым когда-то отличался автор.

Я допивал вторую рюмку, когда ко мне подсел профессор философии. Разумеется, он испытывал неловкость; специально спустился, чтобы поговорить. Пригладил усики, искательно заглянул мне в лицо.

– Вы прибыли на съезд партии? Я узнал вас, господин Ханфштангель.

Меня узнавали в Германии многие: видели рядом с Адольфом, а рост мой запоминается.

– Да, на съезд.

– Я недавно вступил в партию. Не мог оставаться в стороне от общего движения. Вообще-то я преподаю философию в Марбурге.

Я промолчал, и он представился:

– Мартин Хайдеггер.

Имя мне ничего не говорило. Впрочем, я встречаю так много людей, что не запоминаю имен.

– Должен принести вам извинение за некрасивую сцену, которую вы только что наблюдали.