Читать книгу "Жанна Ланвен - Жером Пикон"

Из Кербастика Мари-Бланш писала Наде Буланже о своей глубокой растерянности и страданиях: «Мы уезжаем завтра утром с тяжелым сердцем. Пятеро наших слуг уже призваны на фронт, а на лица их несчастных жен, таких озабоченных и потерянных, невыносимо смотреть»[753]. Состояние Жана не улучшалось, что очень беспокоило близких, потому что больницы расформировали и необходимое лечение получить стало очень трудно. Безусловно, именно надеждой на благотворное влияние более мягкого климата объясняется решение Мари-Бланш уехать в июне 1940 года в Биарриц, о чем упоминал Эдуард Бурде в письме к Пуленку[754]. Но стремительное развитие событий нарушило этот план: быстрое вторжение немцев на эту территорию вплоть до Кербастика, в их доме даже разместилось около тридцати человек. Потрясянная Мари-Бланш пишет Пуленку 20 июля: «Весь двор заняли большие серые машины. Это было ужасно»[755]. Долгие месяцы графиня с мужем не смели уехать, страшась оставить свой дом на разграбление. Каждый вечер захватчики располагались в грязных сапогах на ужин в столовой, в то время как хозяева ужинали на кухне – в смокинге и вечернем платье.

Мода в оккупации

В 1940 году Франция, возможно проигравшая всю войну и уж точно проигравшая битву за свои территории, была разделена на две части. В Париже времен правительства Виши вся жизнь, политические события, рабочие будни и развлечения проходили в режиме оккупации, где главная задача – выжить и найти союзников, которых немного.

Роль моды в обществе стала восприниматся двояко: с одной стороны, это было нечто типичное и характерное для французской столицы, что следовало уничтожить, по мнению оккупантов, и сохранить во что бы то ни стало, по мнению оккупированных; с другой – заботиться о моде в условиях военного времени считалось у оккупированных неприличным, а у оккупантов – вполне допустимым, поскольку война для них была окончена. Это объясняет странное поведение немцев по отношению к модным домам и самим французским кутюрье[756].

В июле пять нацистских офицеров пришли на прием к Люсьену Лелонгу, президенту Синдиката парижской моды, и объявили ему о намерении Рейха перенести центр парижской моды в Германию и Австрию. Лелонг тянул время, находил аргументы, выкручивался, как мог. Это требование было и технически, и психологически невозможным: парижская мода может существовать только в Париже. Немцы думали, что, захватив ее, они смогут контролировать город, оставаясь с ним как бы на дружеской ноге. Кроме того, мода воплощала особенный дух города, который оккупантам хотелось бы видеть оживленным и интересным. Она представляла еще и экономический интерес: этот бизнес был очень прибыльным, требовал «минимум затрат и ручной труд»[757], обещая определенные выгоды или их иллюзию.

Создается орагнизационная стуктура. В октябре 1940 года, в то время, когда дома моды представляют свои новые коллекции, Генеральный комитет текстильной промышленности получил указание сотрудничать с общественными и частными предприятиями[758] и организовать новую отрасль под названием «Одежда», разделенную, в свою очередь, на семь специализированных групп: Люсьен Лелонг принял руководство над Группой 1: швейное дело, украшения, мода, пошив на заказ, кружево, тюль и вышивка. Корпорация заменила Синдикат, а утвержденное немцами руководство стало выкупом за то, что показы не стали проводить в Германии.

Поддавшись на уговоры Лелонга, немцы ослабили хватку, рассчитывая на то, что недостаток сырья заставит непокорных рано или поздно подчиниться. Но проблема сырья была отчасти решена в феврале 1941 года: с началом отступления некоторые кутюрье стали получать ежемесячные поставки, покрывающие 60 % того количества ткани, которое они использовали в том же месяце в 1938 году. Список домов моды, получавших дотации, составил сам Люсьен Лелонг. В нем было сначала 39 названий, потом 85, потом 60 против 10 или 12, предложенных немцами. Что касается клиентуры, то была введена система бонусных карт, позволявшая бенефициариям не жить в режиме такой экономии, при которой, чтобы связать себе носки, приходилось распускать свитер. В 1941-м было отправлено 20 000 карт, 200 из которых – немецким клиентам; немного меньше – 14 000 – отправили в апреле 1944 года, из них немцам – те же 200.

Рецепт выживания

Такая ситуация сплачивала собратьев по цеху, хотя судьбы у всех складывались по-разному. Некоторые дома мод закрывались. Другие продолжали работать, например Жак Фат, который вернулся к своей работе в июле 1940 года после нескольких месяцев в армии. Ему было всего 28 лет.

Вернулся и Марсель Роша, одно время он мечтал открыть магазин в Берлине. Шанель, хотя и отказалась от борьбы с врагом, закрыла все свои магазины и распустила персонал, но попыталась извлечь выгоду из закона, запрещавшего евреям участвовать в экономической жизни страны, и вернуть себе 70 % акций своей парфюмерной компании, которую задолго до этого продала братьям Вертхаймерам[759].

Жанна соблюдала сдержанную осторожность, ограничиваясь «минимальными контактами с завоевателями», как писала историк Доминик Вейон[760]. Это позволило ей сохранить свое предприятие до 1944 года примерно в том же состоянии, в котором оно находилось перед войной, не считая, конечно, закрытия филиала в Пари-Плаж и значительного сокращения производства парфюмерной продукции по причине сложностей с доставкой необходимого сырья.

В течение всей войны, несмотря на активность и упорство, удивительные для многих в то время, Жанна не шла на некоторые компромиссы. Некоторые, менее принципиальные из ее коллег, не устояли, например Магги Руфф и Марсель Роша, которые с ноября 1940 года проводили закрытые привилегированные показы для немецких высших должностых лиц. У Ланвен клиентов принимали независимо от того, кем они были, не существовало никакой избранности или эксклюзивности. Так продолжалось уже с 1939 года, когда у нее одевались и Фернан де Бринон, основатель Франко-немецкого комитета, и мадам Поль Рейно, супруга премьер-министра, а ее трудно было заподозрить в симпатиях к нацизму. Несмотря на то что Жанне уже исполнилось семьдесят лет, она и не думала отходить от дел. Долгое отсутствие Жана Лабюскьера только укрепляло ее в этом решении: тот, кто был ее первейшим союзником до войны, подал ей пример разумного прагматизма, став начальником бюро по гражданским делам генерала Хюнтцингера[761], подписавшего от имени Франции Компьенское перемирие[762] с Германией и ставшего потом министром обороны.