Читать книгу "Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко"

Время от времени, как вспоминали очевидцы, Сергей Александрович вскакивал и отправлялся на поиски горячительного, приносил в основном пиво, в праздники (Питер продолжал жить по старому стилю) все было закрыто, да и денег у него было немного, а к исходу субботы не осталось ни копейки. В воскресенье пришлось просить дворника, чтобы достал хотя бы несколько бутылок.

Маяковский предположил: «Может, окажись чернила в “Англетере”, вены резать не было б причины…» Думаю, что «причина», точнее, повод (если иметь в виду то конкретное бытовое обстоятельство, которое, как это обычно и бывает, усугубляя ситуацию, доводит ее до крайней черты) – не отсутствие в номере чернильницы и чернил, а отсутствие денег. Ежели б вышло так, как Есенин и задумал, если бы он приехал в Ленинград с большими деньгами, ни за что не провел бы две страшные, одинокие ночи в гостиничном номере, наедине с собой и своими мыслями, а прокутил бы, по обыкновению, все напролет рождественские и святочные праздники в каком-нибудь из загородных ресторанов, кормя и поя честную компанию до отвала. Но денег не было не то что на вино, но даже на пиво и «закусь». «Рождественский гусь», которого Сергей Александрович, отправившись сразу же по приезде (24 декабря) вместе с женой Устинова, тетей Лизой, за покупками, сам выбрал и доставил в гостиницу, был съеден, обглодан до последней косточки. В воскресенье уже доедали гусиные потроха. Безденежье – абсолютное, когда нет ни рубля на извозчика, ни медной мелочи на трамвай, – превращало приличный гостиничный номер в тюремную клетку. Да, народ шел, но какой народ! Он, Есенин, уже несколько дней в Ленинграде, а никто из крупных питерских литераторов так и не удостоил его своим почтением. Даже те, кого он так яростно защищал на своих поэтических вечерах и кто будет через несколько дней изображать глубокую скорбь над его гробом…

Павел Лукницкий, молодой филолог, в книге «Встречи с Анной Ахматовой» единственный из свидетелей оставил подробное и на редкость нелицеприятное описание этих двух дней – все остальные очевидцы отделались общими словами искреннего сожаления:

...

«28.12.1925.

В 6 часов по телефону от Фромана (рабочего секретаря Ленинградского Союза поэтов в 20-е годы. – А. М. ) узнал, что сегодня ночью повесился С. Есенин, и обстоятельства таковы: вчера Эрлих, перед тем как прийти к Фроману, был у Есенина, в гостинице “Angleterre” … Ничего особенного Эрлих не заметил – и вчера у Фромана мы даже рассказывали анекдоты о Есенине. Эрлих ночевал у Фромана, а сегодня утром пошел опять к Есенину. Долго стучал и, наконец, пошел за коридорным. Открыли запасным ключом дверь и увидели Есенина висящим на трубе парового отопления. Он был уже холодным. Лицо его – обожжено трубой (отталкивая табуретку, он повис лицом к стене и прижался носом к трубе) и обезображено: поврежден нос – переносица. Никаких писем, записок не нашли. Нашли только разорванную на клочки фотографическую карточку его сына. Эрлих сейчас же позвонил Фроману. И тот сразу же явился. Позже об этом узнали еще несколько человек – Лавренев в том числе – и также пришли туда. Тело Есенина было положено на подводу, покрыто простыней и отправлено в Обуховскую больницу, а вещи опечатаны… Я сейчас же позвонил в несколько мест… Позвонил и Н. Тихонову – он уже знал, но не с такими подробностями. Тихонов расстроен, кажется, больше всех… Предполагают, что ночью у Есенина случился припадок, и не было около него никого, кто бы мог его удержать, – он был один в номере».

Эта подробность – разорванная карточка – стоит того, чтобы задержаться на ней. М. Ройзман в воспоминаниях утверждает, что третий сын Есенина похож на него как две капли воды даже в сорокалетнем возрасте. Я тоже встречала Есенина-Вольпина в Доме литераторов, правда, двумя или тремя годами позже: никакого сходства с поэтом в нем, на мой взгляд, уже не было. Видела и детские его фотографии, мне показывала их сама Н. Д., с которой, по ее просьбе, меня познакомил родной внук поэта, старший сын Татьяны Сергеевны Владимир Кутузов. Что-то явно есенинское было лишь на одной, на которой Александру Е.-В. года полтора или чуть больше. Предполагаю, что дубликат этого фото Есенин и разорвал в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года. О том, что на гостиничном письменном столе лежали клочки фотографии сына, никто, кроме Лукницкого, не упоминает. Самого Павла Николаевича в «Англетере» не было, запись в его дневнике сделана со слов Эрлиха. Странность этого обстоятельства наводит на мысль, что Эрлих, первым вошедший в номер, уничтожил эту улику: она усугубляла его вину. Мало того, что не прочитал написанные кровью стихи, так еще и по недомыслию подсунул С. А. фотографию нежеланного ребенка. И вряд ли по своей инициативе. Скорее всего, по настоянию его матери Надежды Вольпин. Что касается других сыновей, то их фотокарточек у Есенина не было. Было лишь фото Татьяны и Кости, которое С. А., выпив, охотно показывал друзьям. Наседкин вспоминает: «А вот дети… – показывает он мне фотографическую карточку… На карточке девочка и мальчик. Он сам смотрит на них и словно чему-то удивляется. О девочке через несколько дней после этого, передавая рукописи сестре Екатерине и Гале, он говорил еще».

Но продолжим читать дневниковые записи Лукницкого – более точных в нашем распоряжении нет.

...

«29.12.1925.

…Около 6 часов тело Есенина привезли в Союз. В Союзе уже было полно народу… Гроб подняли наверх… Несли Тихонов, Браун, я и много других… Под звуки похоронного марша внесли и поставили в большой комнате на катафалк. Открыли. Я и Полонская положили в гроб приготовленные цветы. В течение часа приблизительно гроб стоял так и вокруг него толкались люди. Было тихо… Ощущалась какая-то неловкость – люди не знали, что им нужно делать, и бестолково переминались… Несколько человек были глубоко и искренне расстроены: Н. Тихонов, В. Эрлих, вероятно, Клюев:…он…плакал, смотря в гроб… Перед тем как стали снимать маску, Толстая отрезала локон у Есенина и спрятала его… Наконец маску сняли с лица и с руки… Фотограф Булла, маленький и вертлявый, поставил сбоку аппарат…Публика стала выкликать имена тех, кто, по по ее мнению, должен был сняться с гробом. “Клюева! Клюева!” Клюев медленно прошел и встал на место. Вызвали Каменского, Шкапскую, Полонскую, Эрлиха, Тихонова…

Гроб вынесли на улицу… Я взял венок – их всего два. На том, который взял я, была лента с надписью: “Поэту Есенину от Ленинградского отделения Госиздата”… Поставили гроб на колесницу и отправились в путь. От Союза пошло, на мой взгляд, человек 200. Оркестр Госиздата плохонький и за всю дорогу сыграл три марша. Темный вечер. Мокрый снег. Почти оттепель. Публика спрашивает, кого хоронят; получив ответ “поэта Есенина”, присоединяются. Думаю, что к вокзалу пришло человек 500. Вагон-теплушка стоит уже на пути, отдельно… Ионов из вагона стал держать речь. Прежде всего это было неуместно, а потом уже плохо. За ним выступил Садофьев. Этот уже абсолютно плох… Потом стали тянуть за рукав Н. Тихонова, чтобы он тоже сказал что-нибудь. Тихонов едва открутился. Гроб привезли на вокзал в 8 часов. Поезд отходил в 11:15 вечера. Оркестр ушел сразу же, толпа заметно уменьшилась… К 10 часам вечера на вокзале осталось человек 15 – Н. Тихонов, Шкапская, Толстая, Садофьев, Эрлих, Полонская, Никитин с женой, некий Соловьев из пролет. “стихотворцев”, я – вот почти все… Мы все собрались в буфете. Пили чай и говорили. Тихонов рассказал, как на него подействовало первое известие (по телефону). Он буквально вспотел, нервы так натянулись, что не мог заснуть всю ночь. У него в комнате на вешалке висела шуба. Он снял ее, потому что начал галлюцинировать… В газетах появилось уже много ерунды. Заговорили об этом и решили, что необходимо сейчас же поехать во все газеты, просмотреть весь материал на завтра и выкинуть все неподходящее… Тихонов и Никитин уехали. В 11 часов мы пошли к вагону. В Москву с гробом едут Толстая, Наседкин, Садофьев и Эрлих. Садофьеву Ионовым куплен билет в мягком вагоне… Остальные в жестком бесплацкартном. Садофьев не догадался предложить свое место Толстой… Наконец поезд ушел. Я протянул руку к проходящему вагону и прошуршал по его стенке. Пошли домой: Шкапская, жена Никитина, жена Садофьева, я и Соловьев. Больше никого не было… Мы вместе ехали в трамвае… Из всех провожавших (я не говорю об Эрлихе) больше всего были расстроены Тихонов и Никитины. Жена Никитина – Зоя Александровна, – молодая, хорошенькая, принимала участие во всем, хлопотала, устраивала гроб, цветы и т. д. Как-то благоговейно все делала. Когда вагон должны были запечатать, все вышли из вагона, и остались последними двое: я и она. Я хотел выйти последним, но, заметив Никитину, я понял и вышел, и последней из вагона вышла она».