Читать книгу "Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг"

* * *

Окажись я теперь на воле, сел бы на автобус и поехал бы на берег Варваров. Пошел бы там на скалы, в заросли дрока, оттуда смотрел бы на паломников, идущих в часовню. На стене часовни голубые азулейжу: богоматерь на осле поднимается по отвесному склону, и осел у нее такой могучий, что высекает в граните глубокие следы. Пустынная, продутая ветром местность, заброшенный мыс Эшпишел с недостроенными отелями для богомольцев напоминает мне литовское побережье, где-нибудь в районе косы. Вот куда я уж точно не вернусь, ни тушкой, ни чучелком. За восемь лет я стал заправским лиссабонцем: выпил бочку вина, расточил наследство, завел опасных врагов и теперь вот сижу в тюрьме.

Когда, получив телеграмму от нотариуса, я поехал покупать билет в Лиссабон, то еще не знал, что уезжаю навсегда. Агентство «Литовских авиалиний» тогда было возле филармонии, и я зашел в кафе, где лет пятнадцать тому назад поедал мороженое с Рамошкой, вместо того чтобы слушать концерт для валторны с оркестром. В седьмом классе нас всех заставили купить абонемент, но мы с Рамошкой сходили два раза и ухитрились продать оставшиеся бумажки какому-то меломану за восемь рублей. Сто двенадцать порций фруктового или двадцать восемь эскимо.

Я заказал мороженое и стал ждать, пока оно растает, люблю есть растаявшее, особенно зимой. День был тусклый, пыльный, снега давно не было, и ветер гонял по площади пластиковый мешок, на мешке было написано I ¤ my town, и глядя на него, я вдруг понял, что давно не люблю этот город. Я подумал, что тетка предлагала мне лучшее, что у нее было. Она предлагала мне выход.

Нотариус писал, что мы должны непременно приехать на похороны вдвоем, потому что касательно меня в завещании сделана особая запись. Я заказал два билета на рейс «Люфтганзы», велел матери собираться и отправился одалживать валюту. Мне было двадцать семь лет, и я был уверен, что мое литовское время закончилось и начинается время совершенное, как год Платона, как лето в шлараффенланде, где початки кукурузы так тяжелы, что их приходится катить по земле. Лиссабон, увиденный в детстве, белоснежный и карминный, заволакивал мне глаза, заполнял ноздри, крутился в барабане моего живота.

Почему она решила оставить мне дом, под завязку забитый духами? Чтобы проучить меня, как Манаса-деви проучила равнодушного купца, запустив ему в сад волшебных змей и превратив его в пустыню? Она оставила мне дом с витражным шкафом, в котором зрело невидимое оружие, подвалом, заставленным портвейном, заросшей лопухами крышей и струей золотистой пыли, льющейся из окна величиной с овечью голову. Дом взял надо мной волю, я застрял в нем, остался с ним, вместо того чтобы послать все к черту и уехать на острова, где солнце рассекает кожу, будто лезвие разъяренного цирюльника.

Я видел много домов, но этот – самый упрямый, самый обидчивый и вероломный. А я – его раб.

* * *

Когда утром Лилиенталь приехал за мной в тюрьму, он сидел в машине с закрытыми окнами, таинственный, будто арабский жених, показывая смуглое запястье, охваченное белоснежной манжетой. Охранник поднял меня в семь утра, лениво отбрехиваясь от проснувшихся воров, протащил по трем пролетам лестницы и привел в комнату, похожую на шлюз космического корабля, двери в ней открываются только по очереди. Ты стоишь там, опустив руки по швам, ждешь звяканья ключей со свободной стороны и смотришь на вторую дверь, пока первая опускается со шмелиным жужжанием. Потом открывается вторая, и ты видишь человека в форме, совсем не похожего на плута Редьку с его раскидаем. У настоящего тюремщика рация приколота на груди, будто черная орхидея, он то и дело касается ее губами, и тебе даже в голову не придет просить его сбегать на угол за хрустящей картошкой.

Я знал, что за меня внесли выкуп, чтобы я мог побыть на свободе несколько дней, а потом явиться в лиссабонский суд своим ходом, без конвоя. Я был уверен, что выйду в коридор и увижу Агне, решившую оказать мне последнюю милость. Вещи мне выдали в прозрачном мешке, заклеенном по краю, словно пакет с уликами. В коридоре было пусто, вдоль стен стояли складные стулья, охранник заставил меня сесть и подписать бумажку, сунул ее в карман, повернулся и ушел.

Я подумал, что все повторяется, будто во сне: сейчас я выйду на свет, и декорации тюрьмы покажут мне свои задники, заклеенные плакатами дискотек, я обойду здание, продираясь сквозь живую изгородь, поверну на руа ду Помбал, и все начнется сначала. Посидев немного, я подошел к двери и открыл ее ногой, как положено открывать нарисованную дверь за очагом. Черта с два! Во дворе было полно вооруженной охраны, а на паркинге за воротами стояло штук десять фургонов-воронков. Я вдохнул бензиновый воздух, закашлялся и вспомнил, что баллончик с лекарством остался в камере вместе с пачкой печенья, подаренной русским бандитом Вовкой, быстро и бесшумно выпущенным на свободу.

– Так ты литовец, Костя? – спрашивал он по нескольку раз за день, садясь на край моей койки. – Я с вашими в армии служил, под Калининградом. Чуть что, сразу командой собирались, вставали спина к спине и давай всех мочить. Так ты литовец или нет?

Я стоял там и думал о синей ванной комнате с двумя лебедиными кранами. Горячая вода, мыло и чашка крепкого кофе – теперь о них и мечтать нечего.

– Vem cá! – Я узнал хриплый голос Лилиенталя, поглядел по сторонам и увидел за воротами желтое такси.

– Ты стоил мне миллион старыми деньгами. – Он распахнул дверцу и подвинулся. – Надеюсь, лузитанская казна возместит мне убыток.

Я забрался в машину и сел как можно дальше от Ли, от меня пахло тюрьмой и ацетоном. Зубную щетку я проиграл в трик-трак и всю неделю чистил зубы пальцем. Ли сидел прямо, поставив палку между коленями, в его красных волосах пробилась седина, они отросли и лежали на щеках, будто два сорочьих крыла. Мне хотелось рассказать ему о Перейре, но я молчал, разглядывая рапсовые поля, проносящиеся за окном машины. Рапс уже цветет, думал я, середина апреля, со дня моего ареста прошло почти три месяца.

В свете новых показаний мы должны пересмотреть вашу меру ответственности, сказал Перейра, когда я видел его в последний раз. Ваше алиби будет принято следствием, хотя показания служанки вызывают некоторые сомнения. У нас нет уверенности в том, что в момент убийства она вообще была в доме, а тем более – в винном погребе, как она утверждает. Но мы не можем доказать и обратного. Распишитесь вот здесь. Поздравляю вас.

– Спасибо, господин следователь.

– Что ж, с этим покончено. – Он весело потер руки и встал из-за стола. – На следующем допросе мы поговорим об ограблении галереи «Эшпишел», в котором вы признались добровольно, тем самым оказав следствию неоценимую услугу. А пока мы позволим вам выйти под залог, чтобы уладить дела со страховкой. Ваш дом в переулке Ремедиош сгорел два дня назад. Сожалею о вашей утрате.

– Спасибо, господин следователь.

Я слушал его, сидя на железном стуле, привинченном к полу кабинета. В каком-то северном мифе злодей по имени Киямат усаживал гостей на железный стул, гость доверчиво садился и уже не мог освободиться, так и отправлялся верхом на стуле в преисподнюю. Перейра не был злодеем, он просто любил свою работу, его нынешнее веселье не имело ко мне никакого отношения, и мы оба это знали. Мы оба знали, что Байша подарила мне алиби, в котором было только на четверть правды, остальное – густой портвейновый осадок, который знатоки намазывают на хлеб. Мы оба знали, что я не убийца. Мы оба знали, что настоящему убийце не место в тюрьме.