Читать книгу "Трусаки и субботники - Владимир Орлов"

Розыгрыш друзей баснописца, по словам Башкатова, вышел дурной и не было в нем никакой надобности. Тридцать первого марта гуляли на дне рождения у приятеля Башкатова Оси Герасимова. За полночь, уже воодушевленные, сообразили, что на всех наехало Первое апреля. Решили, кого можно из знакомых, тепленьких, сонных еще, понятно, не осознавших, что они теперь уже находятся на прикосновенной территории Первого апреля, разыграть. И многих замечательно разыграли. Причем чаще всего текстовиком и актером-исполнителем сидел у телефона Башкатов. Вернулись к столу, дернули празднично, в частности и за день рождения Николая Васильевича. Я знал о том застолье со слов бражничавшего там Сергея Марьина. Отдав должное Николаю Васильевичу, вспомнили: «А Галетова-то забыли! Галетова!» И действительно, почти всех разыграли, а Галетова забыли. Галетов был добрейший человек, гурман, ценимый в ресторанах с репутацией, театрал, из театров последовательно происходили его жены, о театре и о легендах кулинарии он и писал (П. Гамлетов и С. Прованский), сочинял также субботние нравоучительные фельетоны для вечерней газеты, средства же на светскую жизнь и на жаркое от Бороды добывал репризами для цирковых клоунов. Самым подарочным случаем своей судьбы он отчего-то считал школьные годы в одном классе с баснописцем государственного значения. Или, скажем, государственного применения. Этот баснописец, а также автор сказки о хвастливом утенке (по ней была создана пьеса, либретто для балета и для оперы) постоянно пребывал у народа на виду. Порывистый в движениях мужчина, с вечным пионерским галстуком на лебединой шее, с лицом кота, готового заурчать, коли ему почешут за ухом. В нашем классе его полутораметровый портрет висел в компании с портретами Салтыкова-Щедрина, Гончарова, Лебедева-Кумача и Исаковского. Можно было сделать вывод, что, сохранившись в живых, и Щедрин с Гончаровым имели шанс получить Сталинскую премию. Наш творец хвастливого утенка был царедворец, сеятель разумного по ветру, устроитель судеб оте чества, много чем руководил, перед ним снимали головные уборы педагоги. При этом в отличие от некоторых иных верховодов человеческих душ (в высотах – над их инженерами) он не вызывал чувств презрения, брезгливости или даже ненависти. Отношение к нему было легкое, неуважительноироническое. Пройдоха, но ведь без ущерба для всех. Меня же он и вовсе не раздражал, я даже находил в его стихах строчки милые и смешные. А вот названный мною Галетов, если его вынуждали чемлибо взгордиться, вскрикивал: «А я друг детства самого…» Такая у гурмана и театрала была сладчайшая блажь…

Вспомнив про Галетова, к телефону усадили опять Башкатова. «Алексей Софронович! Алексей Софронович! – бодро начал Башкатов. – Я вас разбудил… Извините… Куда же вы?.. Подождите…» Он зажал рукой трубку, обратился к компании: «Пошел за халатом… Что говорить-то?» И тут нелепейшее пришло в голову не одному, а нескольким. Затараторили: «Некролог… в „Правде“… Завтра… подпись…» Более Башкатову ничего не надо было подсказывать, он аж подскочил от удовольствия и немедленно продолжил развлечение: «Алексей Софронович! Алексей Софронович!.. Вас беспокоят из ЦК партии… Филатьев… еще раз извините за столь поздний звонок… Но ситуация чрезвычайная… Поэтому мы и посчитали необходимым обратиться к вам… Вы ведь друг… Лучший друг детства, вы говорите?.. Да, да, мы знали это… Мужайтесь… Случилось несчастье… Да, с ним… Трагедия… У вас было предчувствие? Вы хотели его предупредить?.. Конечно, конечно, предчувствие лучшего друга естественно и объяснимо… Как это случилось? Автомобильная катастрофа, подробности мне неизвестны, знаю только, что на подъезде к Москве… А звонок наш вызван еще и деликатным обстоятельством… Завтра некролог в „Правде“… Сами понимаете, какие подписи под ним будут… и вот…» Сразу же последовали комплименты дружеской верности Галетова, его творческой значительности («Нет, нет, не скромничайте!»), и была высказана надежда, что Алексей Софронович согласится и его фамилию назовут в списке выражающих соболезнование. «Да, некролог вышел человеческим, и под ним можно разместить подписи сподвижников умершего… Мы понимаем, Алексей Софронович, – заключил Башкатов, – вы взволнованы, а потому даем вам время подумать, но не более получаса, вы нам перезвоните и сообщите о своем решении, запишите наш номер…» Дело было сделано. Можно было обзванивать других забытых. Галетова разыграли. Отметились. Продолжения не ждали. Галетов, как существо разумное, обязан был прочухаться и сообразить, что номер ему дали никакой не цэковский, а останкинский, Оси Герасимова, хорошо ему известный. Наконец, он мог полететь на квартиру друга детства утешать вдову и чад малых. Но через полчаса Галетов позвонил именно в ЦК. «Товарищ Филатьев! Товарищ Филатьев! – заспешил Галетов. – Я согласен! Я, конечно, согласен! Это такая утрата… И для страны… Сейчас я вспомнил, как мы после пятого класса отправились в ночное…» – «Извините, Алексей Софронович, – сухо оборвал его Башкатов. – Спасибо вам за согласие, но на беседу с подробностями у нас нет сейчас времени… На Новодевичьем?.. Да, на Новодевичьем… И попрошу об одном. Никому из знакомых не сообщайте о нашем звонке. Список, сами понимаете, ответственный, все члены Политбюро. Ваша подпись уместна и заслуженна. А сколько сейчас обнаружится обойденных или обиженных. Поэтому просьба и телефон наш никому не открывать…» – «Конечно, конечно! – Галетов, возможно, стал креститься. – Никому ни слова! Ни слова! Ни циферки! Я понимаю, понимаю!» Да чтобы Галетов смог придавить свою натуру и утихнуть на ночь?! Ведь только теперь до него, наверное, начало доходить, какая удача на него свалилась. Он попадал в главный список страны, в историю попадал. Первым в списке, по рангу убывшего, естественно, пойдет Брежнев. А уж за Леонидом Ильичом-то последуют какие имена, какие фанфары и трубы! А после вождей перечислят цвет государства, всего-то будет немного, человек тридцать, а то и меньше, двадцать пять – двадцать два, и среди них он, Галетов. А вдруг еще и распорядятся пустить всех по алфавиту, тогда он окажется впереди Келдыша, Федина, Симонова, Шостаковича! Разве мог он ждать до утра! Наверняка схватил телефонную книжку. Озорники с Башкатовым во главе уже не были рады своей затее.

Жидкости в сосудах убыли, но не до крайней степени, а все время приходилось отрываться от стола и выслушивать притязания желавших попасть в группу товарищей. Все они выражали соболезнования и объясняли (не ссылаясь на Галетова, были деликатны), что они не последние в судьбе баснописца люди, да и по своим заслугам достойны быть в списке. Приходилось их урезонивать по очереди. Позже выяснилось, что у одного из получивших отказ случился сердечный приступ. Другие же не только выклянчивали место в списке, но и хамили. Раздраженный Башкатов принялся хамить и сам, ставил на место нахалов словами о том, что в список они допущены не будут согласно реестру или ранжиру. «Какому реестру?» – спрашивали. «А сходите в „Литературную газету“ и познакомьтесь там с реестром». В «Литературной газете» якобы, как утверждали злые языки, или зубоскалы, а по сути своей – завистники, существовал для служебного пользования составленный умельцами под надзором культурных чинов реестр или список литераторов, где чуть ли не каждому был определен порядковый (по заслугам) номер. Там же творцы были умещены в категориях (это уже для энциклопедий и для похоронных комиссий) – «выдающиеся», «знаменитые», «известные», «талантливые», «одаренные» и просто писатели. Отсылкой к «Литературке» и реестру Башкатов ощутимо стал охлаждать взбудораженных и размечтавшихся. А потом звонки в ЦК и вовсе прекратились.