Читать книгу "Мария в поисках кита - Виктория Платова"

Именно о них — здесь, у надгробных плит.

Из-за запаха можжевельника, он снова становится удушающим, и снова я едва не теряю сознание. И опускаюсь на корточки перед могилой «Беатрис, возлюбленной жены Бениньо дель Ульоа, да упокоится с миром душа ее», ухватившись за каменный край.

Кошка.

Все это время она отиралась у можжевелового куста, а теперь сидит в головах у Беатрис и смотрит на меня то ли нарисованными, то ли живыми глазами. У кошки хорошо знакомый мне розовый нос с темной каймой и короткие ломаные усы.

— Гимбо! — тихонько зову я ее. — Гимбо, иди сюда, девочка…

Кошка и не думает приближаться. Она скребет лапой по плите, как будто хочет зарыть то, что ей не нравится. Что ей может не нравиться, господи ты боже мой? Запах можжевельника, который в какой-то момент стал удручать и меня. Теперь мы с Гимбо обе смотрим на el enebro, и я замечаю то, чего не заметила раньше: локон.

Блондинистый локон, заткнутый за шнурок и оттеняемый теперь можжевельником; локон знаком мне, так же как Гимбо. Совсем недавно он исчез с моей ладони, чтобы объявиться здесь, на надгробии. Но, может, это и не локон Марии, — просто локон, вне зависимости от того, где можно его обнаружить: в медальоне, в поминальном букете или забранным за ухо и неотделимым от других волос. С тем же успехом он мог быть моим собственным локоном, если бы я была блондинкой. Прикрыв на секунду глаза, я пытаюсь вспомнить, блондинка ли я? Скорее всего, нет. Если у меня карие глаза — я шатенка. Или брюнетка. А если — не карие, а нарисованные?.. Проверить цвет волос не составило бы труда, достаточно поднести прядь волос к глазам. Но это не устраивает меня. Я просто хочу вспомнить — сама, без подсказок со стороны. И мысленно пытаюсь представить место в файле «Melancholisch Schund» (восстановлен), где бы об этом говорилось. На файл «Lost, Angry & Unlucky» надежды нет, он — порождение Талего, где все не так, и все поставлено с ног на голову, и самые простые вещи — совсем не то, что кажется на первый взгляд.

«Lost, Angry & Unlucky» — лживый шизофреник, такой же, как и я.

A «Melancholisch Schund» (восстановлен) можно обвинить лишь в легком лукавстве и таком же невесомом приукрашивании действительности. Существовала ли подобная тенденция раньше — я не помню, файлы с ранними дневниковыми записями безвозвратно утеряны, стерты. И… я не могу вспомнить, что происходило в той жизни из ранних дневников, где я была самым обыкновенным литературным агентом самого обыкновенного писателя, беллетриста средней руки, однажды возомнившего, что он — гений…

Я не могу вспомнить, что было до Талего.

Хорошо еще, что я помню собственное имя. Тина. Ти.

Оно не такое броское, как имена «Мария», «Пьедад» или «Гизела», внедрившись в этот триумвират, оно обязательно нарушило бы архитектонику. Его нельзя добавить в начало или приставить к концу. А если приставишь, тут же объявится кошка с лицом ВПЗР и начнет недовольно загребать лапой самозванное «Ти».

На ленточке marinerito слишком мало места, чтобы там поместилась еще и я… Хотя в файле «Lost, Angry & Unlucky» и утверждалось обратное, но верить ему нельзя.

Он — лживый шизофреник.

Легкий шорох сзади заставляет меня вздрогнуть и обернуться: это не еще одна Гимбо.

Это — Кико.

В своих обычных разноцветных шнурках, нарисованных глазах и сиреневых ботинках.

— Вот черт! Ты меня напугал…

Мне хочется спросить у Кико, кто ухаживает за надгробиями, вернее, просто сказать: «Ты ухаживаешь за старыми могилами, ты молодец» — и получить в ответ утвердительно-отрицательное кивание, подбородок вверх, потом вниз, потом вправо, потом влево — или наоборот. Порядок может любым, все равно этот гребаный ответ придется додумывать самой. Лишь его распятая на пальцах улыбка ни в каких домыслах не нуждается.

Мне хочется спросить про могилы, про el enebro и про локон — и снова я чувствую, как рот наполняется всяким дерьмом: можжевельником, волосами и кошачьей шерстью. И где-то там, в самой глубине трахеи, где волосы становятся шерстью, а шерсть — можжевельником, возникает странное шевеление. Как будто на волю хочет выбраться паразит невероятной длины… Ну не такой уж невероятной, он просто существенно больше, чем обычно.

— МарияГизелаПьедад. — Я наконец-то выплевываю паразита. — МарияГизелаПьедад.

В нарисованных глазах Кико ничего не отражается.

— МарияГизелаПьедад, — снова повторяю я и для убедительности провожу средним и указательным пальцами по лбу. Мне почему-то кажется, что этот жест, призванный воскресить в зыбком сознании Кико ленточку с матросской шапки, подтолкнет его к ответу.

Но Кико лишь старательно повторяет мои движения.

Проклятый идиот!

— Мария. Гизела. Пьедад. — Я рублю паразита на части. Ну-ка?!.

На этот раз Кико уже не повторяет мои движения. Он изобретает свои собственные. Средний и указательный пальцы ложатся не на лоб, а на шею. Я не знаю, что может означать этот жест, и на всякий случай снова повторяю:

— Мария. Гизела. Пьедад.

И снова Кико елозит пальцами по шее, проклятый идиот! Ну, ладно.

— Я хочу выбраться отсюда, Кико…

— Пффф.

— Просто хочу выбраться. Там, наверху, на маяке… Я видела остров в телескоп. Он недалеко. Ты знаешь, что это за остров?

— Пффф.

— Мне нужно попасть на него. Ты поможешь мне?

— Пффф.

— Пожалуйста… Я очень тебя прошу. Хочешь, я встану на колени? Хочешь?..

Мелодраматические сопли, только их не хватало! Я вовсе не собираюсь падать на колени перед проклятым идиотом. Себе дороже, тем более что идиот почти наверняка шлепнется на колени синхронно со мной.

— Ты поможешь, Кико?

Вместо ответа Кико неожиданно кивает. И это не расплывчатый ответ (вверх, вниз, вправо, влево) — вполне однозначный. Подбородок Кико как будто прилипает к груди. И долго не хочет отлипать.

…Через десять минут мы уже едем на вандерере в сторону маяка.

Как и в самый первый раз, я восседаю на багажнике (в тайной надежде не только услышать голос Сабаса, но и избежать ударов невидимой спицы, если вдруг речь зайдет о «самой красивой женщине»). Но речь не заходит ни о чем, Кико чрезвычайно молчалив. Или голоса не хотят являться, потому что им больше нечего мне сказать. В полной тишине, нарушаемой лишь шорохом шин и криками чаек где-то за океанариумом, я думаю об импровизированном кладбище у собора.

Прежде чем покинуть его, я увидела еще несколько надгробных плит. Выбитым на них именам повезло гораздо меньше, чем Мартинесу, Беатрис и глупышу Диего. Плиты были свалены в кучу на узком пятачке между кустом можжевельника и каменным забором. Я ни за что не увидела бы их, если бы мне не захотелось попрощаться с убежавшей Гимбо.