Читать книгу "Без срока давности - Владимир Бобренев"

У нас все по-старому. Я работаю там же, на „Нефтехиме“, заведую лабораторией синтомицина. Собираюсь перебраться в Академию наук. Сейчас я нахожусь в отпуске без сохранения содержания, который мне дали на заводе по ходатайству издательства иностранной литературы для участия в переводе с английского языка книги электрохимии. Элла работает на прежнем месте. В остальном все без изменений. Все живы-здоровы.

Не знаю, разрешат ли тебе написать нам? Даже если и разрешат, то круг вопросов твоего письма, по-видимому, сильно сузят, поэтому трудно спрашивать тебя о существенном, кроме здоровья.

Нам сказали, что ты читаешь, занимаешься; чувствуешь себя неплохо, беспокоишься за нас. Последнее излишне — у нас все в порядке.

Не знаю, насколько уместны и целесообразны мои советы, но хочу сказать, что ты должен прежде всего беречь себя, свое здоровье. Как это сделать, вероятно, тебе виднее, все, что я могу посоветовать, — это как можно меньше реагировать на внешние раздражители и думать только о хорошем… (Дальше фраза жирно зачеркнута.)

Все ли у тебя есть необходимое? Почему ты никогда ничего не просишь? Это как будто тебе разрешено. Выполнить твое желание или просьбу было бы приятно. У тебя, должно быть, истрепалась одежда? Не нужно ли тебе что-нибудь передать из вещей? С нетерпением ждем ответа. Желаем тебе здоровья и бодрости, береги себя и свои нервы. Привет от Катеньки и Гриши.

Крепко обнимаю.

Твой сын Алексей.

7 февраля 1956 года».

В письме сына лежит еще одно послание:

«Дорогой дедушка!

Алешенька уже пожелал вам самое главное — быть спокойным и беречь себя. О нас не беспокойтесь. Живем весело. Днем не дает скучать Катенька, ночью иногда и Гришутка (так зовет его Катенька) напоминает о себе. Сын чудесный, с длинным носом и красивыми глазами. Катенька с ним дружит, только не хочет ни в чем уступать. Впрочем, боюсь хвалить. Надеемся, что скоро вы оцените сами. Еще раз желаем вам здоровья и скорой встречи дома.

Людмила».

Трогательно, не правда ли? Для родных и близких Григорий Моисеевич всегда оставался самым дорогим и желанным.

Вскоре в почтовом ящике дома на Фрунзенской набережной уже лежало ответное письмо из неволи:

«Москва. 7 апреля 1956 года.

Дорогая Вероника! Дорогие ребятишки Алексей, Виктор, Валерий… Людочка! Внучка Катеринка и внучек Гришенька! Письма все ваши получил, за что я вам весьма признателен! Большое спасибо за присылаемые вами деньги и продукты. Вы присылаете мне их очень обильно. У меня скопилось около 20 банок консервов (молочных, рыбных, овощных). Да и с едой свежих продуктов я еле-еле управляюсь. Я не голодаю. Нахожусь в хороших условиях. Кормят по-санитарному. Здоров, чего и вам желаю. Скоро надеюсь быть с вами.

Будьте здоровы. Целую вас крепко.

Крепко, крепко.

Ваш любящий муж, отец, дедушка».

1956-й годом изобилия в послевоенном Советском Союзе никак не назовешь. Страна едва отошла от разрухи, голода, а тут заключенный тюрьмы особого режима едва управляется с разнообразной едой. За решеткой кормят «по-санитарному». Наверное, не все имели такие возможности.

Так тянулись долгие дни, недели, месяцы. И вот наконец 3 июня 1956 года Григория Моисеевича вызвали к начальнику тюрьмы. Там он услышал очередную неприятную весть: Указом Президиума Верховного Совета СССР от 1 июня в применении к нему амнистии отказано. Главным доводом фигурировало «производство опытов по испытанию смертоносных ядов на живых людях». Надеждам о скором свидании с родными и близкими, о которых он писал в своих письмах, сбыться было не суждено. Фактически отказ в применении амнистии означал своего рода новое осуждение, так как по старому он подлежал освобождению от наказания.

Из мест заключения потянулся миллионный поток незаконно репрессированных людей. Его в тот поток не пустили. Под категорию жертв политических репрессий Могилевский не подпадал. Он так и остался уголовником, не подлежащим реабилитации.

В тот вечер убитый горем тюремный узник снова взялся за перо. Григорий Моисеевич написал заявление с просьбой о личной встрече с руководством Комитета госбезопасности «для передачи накопившихся нескольких научных разработок в области оперативной техники». По указанию возглавившего недавно созданный КГБ И. А. Серова с осужденным беседовал сотрудник 5-го спецотдела. Вывод его для тюремного профессора оказался просто обескураживающим: «Сообщенные Могилевским технические сведения интереса для органов государственной безопасности не представляют».

Отстал за годы отсидки Григорий Моисеевич и от темпов развития науки, и от потребностей практики. Или, может, просто не сумел на бумаге правильно изложить свои идеи и заинтересовать КГБ. И все же, если из госбезопасности присылали специалиста, значит, идеями Могилевского все-таки еще интересовались. Но его прожекты не показались заслуживающими внимания. А то, может, и выпустили бы на свободу. Судя по письмам, он на это очень сильно рассчитывал…

Потом на имя генерала Серова было новое заявление. В нем Могилевский в который уже раз пытался убедить всех в своей невиновности, снова и снова просил пересмотреть его уголовное дело. Старался доказать, что беседовавший с ним сотрудник КГБ некомпетентен и не сумел по достоинству разобраться с существом его предложений. Все тщетно. В его услугах не нуждался никто.

Попытался было Могилевский пристроиться к освобождавшимся из тюрьмы политическим. Представил себе в качестве жертвы бериевских репрессий. Но таковым его не признали, а Президиум Верховного Совета СССР снова отказал ему в реабилитации. Ранее назначенная ему мера уголовного наказания (десять лет тюремного заключения) так и осталась без изменения. Теперь-то его «глухарем» можно было именовать с полным основанием — именно так на тюремной фене называют заключенных, отбывающих назначенный срок «от звонка до звонка».

Компанию ему в камере составлял Эйтингон, а потом еще и неожиданно появившийся во Владимирской тюрьме Судоплатов. Так неспешно в череде однообразных тюремных будней коротала эта троица свои сроки.

Освободился Григорий Моисеевич только к началу 1962 года. Жить в столицах ему было запрещено. Повидав родных, простился с ними снова. Пришлось из Москвы уехать и провести остаток дней в одиночестве и в местах довольно отдаленных…

Думаете, с уходом со сцены Берии, Меркулова, Кобулова, Абакумова, отрешением от дел Могилевского, Судоплатова, Эйтингона, Филимонова работы с ядами прекратились? Ничуть не бывало.

Да, формально «химическая» лаборатория перестала существовать. Во всяком случае, официально, по документам, такого заведения в штатах КГБ не значилось.

Между тем специальные службы советского ведомства госбезопасности продолжали получать задания от высшего руководства партии и страны по физическому устранению противников правящего коммунистического режима. Причем, в отличие от Сталина, личное участие которого в разработке планов террористических акций вызывает определенные сомнения — он считал достаточным подать идею, — Никита Сергеевич Хрущев и прочие члены «коллективного руководства» Советского Союза не упускали возможности поучаствовать в обсуждении наиболее важных операций.