Читать книгу "Падение Софии - Елена Хаецкая"

Завидев меня, Макрина встала, поклонилась сторожу и смиренно посеменила в сторону электромобиля.

— Спасибо, что не бросили меня, вдову, здесь, за сорок верст от родимого крова, — молвила Макрина и опять поклонилась, теперь уже электромобилю.

— Макрина! — строго сказал я, выглядывая из окошка. — Перестаньте точить елей. Конечно, я за вами заехал, мы ведь договаривались… И при чем тут «вдова»? По-вашему, если вы вдова, так у вас какие-то особые привилегии? Это ведь муж у вас помер, а не вы.

Макрина, придя в себя и утратив большую часть благообразности, деловито полезла в электромобиль. Дверца закрылась, мы тронулись с места.

— Кому, интересно, она завещала «Родники»? — спросил, глядя на дорогу, Витольд. — Неужели Харитину?

— Нет, — ответил я.

Он покосился в мою сторону.

— Вы видели завещание?

— Только ту часть, которая касалась моей роли на похоронах… Официально оно будет опубликовано завтра. Но Харитину она ничего не оставила. Готов поспорить.

Я оказался прав. Софья завещала «Родники» детям Михаила Аркадьевича Вельяминова, сыну и дочери в равных долях. Завещание было неожиданным, но на сей раз никто из оставшихся Мышецких не сделал даже слабой попытки его оспорить. Во вступительной части Софья прямо говорила, что в годы молодости своей любила Михаила Аркадьевича; она надеется, что семейство полковника Вельяминова простит умирающей старухе ее воспоминания, которые она забирает с собой в могилу.

Жена Вельяминова, с которой все мы познакомились по приезде полковника с семейством в Лембасово, оказалась довольно милой миниатюрной женщиной. Она горела, как тихая свечка, ровным огоньком, целиком поглощенная мощным светом, исходившим от ее божества — самого Вельяминова, рослого, с мощным красным загривком, с веселыми, широко расставленными глазами и нечеловечески прекрасными усами. Она была сильно удивлена признанием Софьи — и приятно, и неприятно в одно и то же время. Однако присущее этой даме здравомыслие заставило ее смириться с давним романом мужа и принять дар умершей его возлюбленной, если не ради себя, то ради детей.

* * *

Миновал январь. Снег лежал теперь повсюду, густой и пушистый.

В конце января, когда закончились долгие рождественские каникулы, в Петербурге при большом стечении журналистов прошло слушание по делу Матвея Свинчаткина. Матвей был практически оправдан. Бороды он, кстати, не сбрил, как грозился, но сильно ее облагородил. Суд обязал его возместить убытки всем потерпевшим. Каюсь, я ссудил его для этого деньгами, за что он посвятил мне фундаментальный труд — «Этнографический очерк народа фольдов» («Дорогому, неоценимому другу, Трофиму Васильевичу Городинцеву, без которого написание этой книги стало бы невозможным»), а также помог Витольду окончить диссертацию по ксеноэтнографии (палеонтология была пока оставлена) и взял его с собой в следующую экспедицию.

Градоначальник официально объявил фольдов гостями Санкт-Петербурга и устроил в их пользу благотворительный бал. Фольды были приглашены в Мариинский дворец. Лучшая публика получила возможность пообщаться с этими «удивительными дикарями», и в журналах появились замечательные по яркости и экзотичности фотографии. Очерки публиковались самые разнообразные. В основном превозносилась первобытная простота фольдов (давно утраченная так называемым «цивилизованным человечеством»), описывались их странные, подчас трогательные обычаи. Печатались даже небольшие разговорники, причем слова на языке фольдов, такие, как «еда», «любовь», «женщина», «петь (кричать)» и так далее, давались русскими буквами. «Русский алфавит прекрасно подходит для передачи звуков их певучего языка, если не считать цоканья, для которого, несомненно, следует сочинить особые значки», — ссылаясь на профессора Свинчаткина, писали журналисты.

На собранные средства нанят был корабль, который без лишних приключений доставил фольдов к их родной планете. Расставание «удивительных дикарей» с Матвеем Свинчаткиным было самое трогательное.

Вместо Витольда мне пришлось нанять другого управляющего, неглупого и честного малого. Как и советовал Витольд, я обрел его на факультете экономики университета. Его работой в имении я был доволен, хотя, забегая вперед, скажу, что дружески мы так и не сошлись. Впрочем, этого и не требовалось.

Я никогда не объяснил моему новому управляющему, кто был тот гость, который посетил меня однажды фиолетовыми февральскими сумерками, возникнув в «Осинках» как будто из ниоткуда. Он появился у меня на крыльце и постучал костяшками пальцев в дверь. Странно, но я стоял как раз за этой дверью — хотел выйти подышать воздухом перед вечерним чаепитием, к которому пристрастился в последние дни.

Я отворил и увидел Харитина.

После долгой разлуки он показался мне еще более маленьким и хрупким. Его задранное плечо мелко подергивалось. Он поднял голову с усилием, как будто это простое движение причиняло ему мучение.

— Я могу войти? — спросил он.

Я отступил, пропуская его в дом.

Он перескочил порог, огляделся и быстро направился в «малую гостиную» — комнату, где они с Софьей сидели, навещая меня в первый раз. Там он запрыгнул на софу и улегся, раскинув руки. Я молча уставился на него.

Он нехотя сел.

— Лежать неприлично? — спросил он тихим голосом.

— В принципе, да, — ответил я.

Харитин смерил меня медленным взглядом.

— Вы теперь другой, — заметил он. — Настоящий хозяин. А вам известно, что нельзя приглашать к себе в дом нечистую силу? Это старинное правило.

Я поморщился.

— Оставьте эти суеверия, Харитин. Хотите чего-нибудь съесть или выпить?

Он едва заметно улыбнулся.

— Я не нуждаюсь в обычной еде и питье, — сказал он. В его глазах мелькнули искры. Он как будто забавлялся. — Ну так что насчет нечистой силы?

— А вы разве нечистая сила? — прямо спросил я.

— А вы как считаете?

— Понятия не имею, — признался я. — Впрочем, я этим никогда не интересовался.

— Софья… — помолчав, заговорил Харитин. — Софья — она умерла?

— Да. Вы разве не знали? — удивился я.

Он покачал головой.

— Раньше, когда я еще любил ее, я знал о ней все. Я знал, когда у нее дурные мысли и когда — добрые, я чувствовал любую ее боль, даже если она просто порезалась травинкой, я угадывал ее желания… Это не пустые слова, Трофим Васильевич.

— Вы не умеете, — сказал я.

Он вскинулся:

— Что?

— Не умеете говорить пустые слова, — объяснил я. — Не приспособлены к этому. Это умеют только люди, да и то не все.

Он задумался, потом покачал головой.

— Никогда не думал о себе таким образом.

— Вы же не человек, — полуутвердительно-полувопросительно проговорил я.