Читать книгу "Между плахой и секирой - Николай Чадович"

— Пустословы вы непотребные! — говорил он скорее с укором, чем с досадой.

— В жизни нужно правды держаться, любви, мира и веры. А не царство сатаны славить.

— Что же ты, дед, сам любви и правды не держался? — удивлялся Лишай. — Сначала свой блуд тешил, потом кровушкой невинной замарался, а теперь, понимаешь, Бога славишь. Ну ты и фрукт!

— Знать, испытание такое мне было свыше ниспослано, — крестился двуперстием Силкин. — Согрешил я, не отрекаюсь. Зато теперь грех свой денно и ношно замаливаю. И за вас, заблудших, нынче помолюсь…

— Помолись, дед, помолись… Только сначала чифирька хлобысни…

— Ну если только один черпачок… Ох, слаб человек и многогрешен…

Великое Затмение Песик встретил в штрафном изоляторе. Это надо понимать так, что сие грозное и печальное событие на нем никак не отразилось. Рукомойник, туалет и окно в изоляторе отсутствовали. Кормили одним только хлебом, и то через день. А если электрический свет погас, то и хрен с ним. Подумаешь, событие. Хоть выспаться спокойно можно.

Тревожило Песика сейчас совсем другое: не закатят ли ему еще лет пять довеска.

А провинился он следующим образом. Половой голод мучил поголовно всех заключенных, но большинство хоть как-то разряжалось — кто с женами и заочницами раз в год, кто с Дунькой Кулаковой и опетушенной молодежью регулярно.

В этом вопросе Песик представлял исключение. Он признавал только один-единственный способ удовлетворения страсти, меньше всего подходящий для исправительно-трудовой колонии строгого режима. Если по территории зоны изредка и передвигалась какая-нибудь женщина — медсестра или кто-нибудь из бухгалтерии,

— то обязательно в сопровождении охраны.

При виде округлых бедер, высоких грудей, а главное, нежной шейки Песик буквально стонал от похоти. Долго так продолжаться, конечно, не могло, и однажды, случайно столкнувшись в лесопильном цехе с нормировщицей, подсчитывавшей сменный выход деловой древесины, он коршуном набросился на нее — повалил, задрал юбку, порвал кофточку и успел немного подержаться за горлышко. Двое здоровенных охранников сумели оторвать Песика от громко вопящей женщины только после того, как оглушили сосновым горбылем.

Песика уже дважды допрашивал местный начальник оперчасти, каждый раз прозрачно намекая, что таким маньякам место только одно — на три аршина под землей.

Неудачная попытка дорваться до женского тела еще больше распалила Песика. Ведь он уже почти добился своего — сжимал руками эту столь притягательную шею, видел прямо перед собой остекленевшие от страха, вылезающие из орбит глаза, ощущал трепет перепуганного сердца.

Короче говоря, Песик пребывал в таком исступленном состоянии, что не реагировал ни на царившую в камере тьму, ни на странную тишину, установившуюся в коридоре изолятора.

Первым сигналом из внешнего мира, по-настоящему заинтересовавшим Песика, был скрип поворачиваемого в замке ключа. Что бы это могло значить? Ведь сидеть ему оставалось еще как минимум суток пять, а надзиратели общались со штрафником исключительно через окошко кормушки. Неужели его уже отправляют в суд?

Последовала обычная лающая команда: «На выход! Руки за спину!» В коридоре было ненамного светлее, чем в камере, но удивило Песика не это, а то, что надзиратели имели на вооружении автоматы. Где это видано, чтобы вертухаи в зоне баловались с огнестрельным оружием? Этим козлам даже дубинки доверять опасно. А может, пока Песик сидел в изоляторе, новый указ вышел?

В наручниках его препроводили в казарму и впихнули в родную камеру. Обстановка здесь нынче была совсем не та, что раньше. Намордник на окне отсутствовал, зато откуда-то появилась параша. В поведении людей ощущалось какое-то лихорадочное напряжение, какое бывает только накануне решительных событий, одинаково грозящих и бедой, и спасением.

— Что вы, в натуре? — удивился Песик. — Может, химией отравились, которой клопов душат?

— Отстал ты, в своем кондее сидя, от жизни, — сказал Лишай. — Иди сюда, покалякаем.

Между ними состоялся довольно долгий разговор, в ходе которого Песик несколько раз подходил к окну и любовался на царивший снаружи мрачный пейзаж. На участие в бунте он согласился безоговорочно и даже сам напросился в штурмовую группу.

— Ждать недолго осталось, — сказал Лишай в заключение. — Или костьми ляжем, или всех сук повяжем. Но, я думаю, фарт на нашей стороне будет… А пока с Зяблика глаз не спускай. Что-то он мне не нравится… Ни нашим, ни вашим. Болтается, как сопля на палочке. Если вдруг заподозришь что, сразу мочи.

Во время бунта Песик вел себя геройски, а в момент, когда штурмовая группа попала под кинжальный автоматный огонь и все вдруг повисло на волоске, спас положение.

Однако оказавшись на свежем воздухе, вне прикрытия каменных стен, Песик повел себя осторожно. Буза в зоне затеялась серьезная, и кончиться она должна была большой кровью. Можно, конечно, захватить лагерь. Бывали уже такие случаи. Но долго продержаться в нем невозможно, это ведь не Брестская крепость. Набегут местные менты, подъедет спецура из области, нагонят бронетехники, собак пустят

— и останется от зоны только братская могила, да и то без обелиска. В космическую катастрофу, надолго установившую в окружающем мире совсем другой расклад сил, Песик верил как-то не очень.

В зоне творилась полнейшая неразбериха. Дым горящих построек застилал все кругом. От «черемухи» слезились глаза. Где свои, где чужие — не отличить. Короче, это был тот самый счастливый случай, которого Песик ждал уже не один год. Просто грех не воспользоваться.

Он быстро облачился в форму какого-то прапорщика, не то притворявшегося мертвым, не то и в самом деле отдавшего Богу душу, перепачкал лицо сажей пополам с кровью, поглубже надвинул на глаза фуражку и стал пробираться к воротам.

Застукай сейчас Песика братва, мало бы ему не показалось. Дезертиры заслуживают той же участи, что и вертухаи.

Однако Песик, ловко пользуясь хаосом всеобщего побоища, сумел втереться в толпу отступающих охранников и вместе с ними покинул лагерь.

Прикидываясь раненым, он полдня просидел в каком-то окопчике, а когда оборону периметра зоны взяла на себя армия и подоспевший отряд городской милиции, в числе многих других оставшихся не у дел вертухаев спустился к реке. Здесь они принялись промывать свои воспаленные глаза и наспех бинтовать друг другу раны.

Один из надзирателей внезапно выругался, сорвал погоны и направился к мосту, ведущему в город.

— Ты куда? — окликнули его.

— В гробу я такие дела видел! — огрызнулся он. — Не собираюсь подыхать здесь за двести рублей! У меня дома семья третий день не пивши и не жравши!

Его примеру последовало еще несколько человек разного звания и разных лет. Никто не стал их останавливать, грозить трибуналом или пенять присягой.