Читать книгу "Красный нуар Голливуда. Часть I. Голливудский обком - Михаил Трофименков"

Письмо, ради которого Вулф (неслыханное дело!) отвлекся от нетленной прозы, – не спонтанный эксцентрический жест и не реплика «абстрактного гуманизма». Даже Вулф осознает неизбежность политического выбора: к 1937-1938-му относится такая его запись:

Я не верю ни в фашизм, ни в коммунизм, как не верю и в то, что выбирать придется только между ними. Но если бы мой выбор был ограничен только этим, то я выбрал бы коммунизм. Я не согласен с теми, кто говорит, что и то другое в одинаковой степени порочно.

Выбор ограничен, и Вулф его делает:

Он писал одному из своих друзей: «Я поместил также статью в New Masses, совершив таким образом обряд посвящения». Это тем более важно, что в начале своей молниеносной карьеры Вулф отзывался о нас с презрением, но за год до своей трагической смерти ‹…› он пришел к нам в редакцию – огромный, неуклюжий – с главой из своего еще не дописанного романа «Домой возврата нет». – Джозеф Норт.

Вулф умер 15 сентября 1938-го, чуточку не дожив до 38-летия.

* * *

Еще труднее представить в роли политического активиста другого писателя – однокашника Стюарта и друга Вулфа. Он ассоциируется с нервной, рвущейся, как паутина, прозой, трагическим пьянством, тщетой джазового века. Речь идет о Фицджеральде.

Биографы авторитетно подтверждают:

Фицджеральд ко всем «измам» всю жизнь оставался равнодушен. Вседозволенность, острота восприятия жизни сочетались с непререкаемыми табу: никакой политики, жизнь ‹…› «дело сугубо личное». Такие понятия, как «общественная мораль», «социальные противоречия», такие катаклизмы, как процесс над Сакко и Ванцетти ‹…› больше не существуют; живи собой, сегодняшним днем и научись радоваться жизни. – Ливергант.

Марксизм, само собой, был фундаментально чужд Фицджеральду. – Тернбулл.

Был ли Фицджеральд нечувствителен к увлечению марксизмом своего ближайшего друга и конфидента Эдмунда Уилсона, когда тот объявил «классовую войну в литературе»?

Девяти десятых писателей лучше бы пропагандировать коммунизм, чем заниматься тем, чем они занимаются сейчас – то есть пропагандой капитализма. Я мечтаю, чтоб у нас был [свой] Магнитогорск, куда можно было бы их всех отправить. – Уилсон, New Republic, 11 мая 1932 года.

Вроде бы да, был нечувствителен, посоветовал Уилсону «вернуться к Малларме».

В доказательство антимарксистских настроений Фицджеральда часто цитируют его письмо гениальному редактору Максуэллу Перкинсу:

Решение окончательно принять коммунизм, как бы благодатно это ни было для души, неизбежно представляет печальнейший процесс для любого, кто вкусил интеллектуальных удовольствий мира.

Могла ли неизбежность печали отвратить Фицджеральда от марксизма? Или, напротив, логика его творчества подразумевает выбор именно печали?

Последней своей подруге Шейле Грэм он – удивляется Ливергант – давал читать не только Диккенса, Теккерея или Драйзера, но «даже Маркса». Бад Шульберг, вспоминая, что незадолго до смерти в 1940-м его старший друг читал «18 брюмера Луи Бонапарта», элегантно уточняет: читал с «восхитительной наивностью», достойной шестнадцати-семнадцатилетнего юноши. Напомню, что Шульбергу тогда было 26 лет, а Фицджеральду – 44 года.

Архивы не врут: опись библиотеки Фицджеральда в Принстонском университете разрушает миф о наивном писателе, в 44 года изумившемся Марксу. Политических текстов в описи немного, зато каких.

«Коммунистический манифест» с карандашными пометками Фицджеральда – раз.

Программа Коминтерна (1929) – два.

«Пролетарская революция и ренегат Каутский» Ленина – три.

Присовокупим «Условия человеческого существования» Мальро – четыре.

Неплохой круг чтения для трагического мотылька.

Еще в 1924-м Фицджеральд называл себя коммунистом. В 1932–1934 годах он предоставлял свой дом в Балтиморе для коммунистических собраний, писал проект устава КДР. Говорил друзьям о тяжести двойной преданности классу, которому он принадлежит, и великим переменам, в которые верит.

О’кей, говорят биографы: Фицджеральд немного увлекался коммунизмом, но к 1934-му порвал с партией из-за ее назойливого вмешательства в творческий процесс и неприемлемой позиции по негритянскому вопросу (Фицджеральд, так сказать, недолюбливал негров). Но, если разрыв с партией и случился, в конце 1930-х марксизм снова нахлынул на Фицджеральда. Связано это было, как и в случае с Вулфом, с необходимостью делать исторический выбор.

Скотт был тогда [в 1938–1939 годах] в ужасном состоянии, и Лоусон подсказал ему тему, которая ‹…› легла в основу «Последнего магната». Мне говорили, что Фицджеральд готов был вступить в компартию, но осуществил ли он свое намерение, сказать не могу.

С тех пор как Фаст обнародовал эту вполне сенсационную информацию, появились категоричные свидетельства: Фицджеральд в партию вступил.

Коммунизм чувств? Скорее, именно в силу своей нервной организации, чувствительности и порывистости вступить в партию Фицджеральд мог только на основе самоанализа и анализа реальности. Своей дочери Фрэнсис «Скотти» он говорил, что не верит, что «система, породившая Барбару Хаттон[27], сможет протянуть более десяти лет, как французская монархия не смогла пережить 1789 год».

Еще он объяснял ей, что марксисты – «единственные современные философы, которым еще удается придать смысл чудовищной неразберихе».

Нежная и страшная печаль его книг – не только джазовая, но и социальная. Именно невыносимую горесть бытия он имел в виду, когда писал Скотти:

Научись относиться к идеям серьезнее. Нельзя ни игнорировать, ни обходить тот факт, что в мире происходят строгие процессы и перед ними и ты, и я как личности ничтожны, словно пыль. Когда-нибудь, когда почувствуешь чрезмерную храбрость, желание всем на свете перечить или когда тебя в колледже обойдут в чем-то стороной, прочти в «Капитале» страшную главу «Рабочий день» и увидишь, что тебя всю перевернет – навсегда.

В «Последнем магнате» коммунист-синдикалист, нокаутировав Старка, говорит:

Я всегда мечтал, чтобы на мой кулак напоролись десять миллионов долларов, но не предполагал, что выйдет таким образом.

Не выдал ли он заветную мечту самого Фицджеральда?

* * *

Хемингуэй изводил Фицджеральда насмешками над его неврастеническим преклонением перед богатством и богачами. Хемингуэй – свой человек в кругах, к которым Фицджеральда не подпустят и на пушечный выстрел (ради его собственного блага). Дорогого стоят два вечера, которые Хэм провел в номере мадридского отеля «Флорида» с человеком, известным в Испании как полковник Ксанти, командиром «14-й корпуса» диверсантов, работавших в фашистском тылу. Беседы с ним пригодятся в работе над «По ком звонит колокол».