Читать книгу "На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта 1935-1945гг. - Ханс фон Люк"

Этому бывшему офицеру по меньшей мере хоть повезло – он работал как геолог за пределами лагеря в Тифлисе, хотя, конечно, и не на таких вольготных условиях, как у американцев.

В тифлисском лагере мне довелось столкнуться и с другим, более занимательным случаем. В конце 1948 г. туда прибыли военнопленные, ранее содержавшиеся в лагере в Румынии на Черном море. Один из них, тоже ужасно расстроенный, рассказал нам веселую историю:

– Я состоял в бригаде, которая занималась ремонтом не сильно поврежденных зданий на бывшем минеральном курорте. Туда должны были переехать офицеры из русских оккупационных войск. В дом, где работал я, каждый день наведывался русский подполковник с деревянным сундучком, в котором находилась сушеная рыба – его дневной сухой паек.

«Когда сдадите дом? Мне приходится спать в машине, хотелось бы поскорее переехать». – «Через несколько дней. В ванную комнату еще не подвели воду», – отвечал я неизменно.

И вот как-то его терпению настал конец. Когда он вернулся в очередной раз, то заявил: «Все, остаюсь тут. Не нужна мне вода, я и во дворе у колодца помоюсь». Надо заметить, что никакого колодца там не было.

Он поставил свой сундучок, вынул сушеную рыбу: «Некультурные вы, ни колодца, ни ванной – вообще воды нет. Где мне смывать соль с рыбы?»

Я повел его в туалет: «Единственное место, где сейчас есть вода».

Я вернулся к работе и вдруг услышал рев – ругательства и вопли, доносившиеся из туалета: «Рыбу упустил! Ушла! Черт бы побрал культуру! Ищи рыбу!»

Я попытался убедить его в том, что искать рыбу теперь бесполезно, но он схватил меня за руку и принялся носиться с одного этажа на другой. В итоге он плюнул на все и отправился добывать другую рыбу.

Есть ли смысл винить этого человека за такое поведение? Даже и подполковник вовсе не обязательно должен был иметь знакомство с подобными благами цивилизации, так или иначе, обычный деревянный колодец подошел бы ему лучше.

Но вернемся в Киев.

Погода тут была куда хуже, чем на южнокавказской равнине. Мы замерзали в лагере, который был к тому же плохо оборудован и предназначен для жизни еще меньше, чем прежний. Мы же так или иначе пытались как-то обжиться там и все никак не могли взять в толк, почему штабных офицеров содержат вместе с «военными преступниками». Однако общая участь сближала нас, и мы нормально ладили. Хотя и неофициально, комендант привлекал меня в качестве переводчика во время допросов и обращений к обитателям лагеря. Комендант и охранники были сплошь набраны в войсках НКВД, каковая структура располагала собственными вооруженными формированиями параллельно с русской армией.

Я подружился с русской переводчицей, служившей в лагере врачом. От нее узнал кое-что относительно распоряжений Москвы, касавшихся пищевого довольствия и других вопросов. Согласно постановлениям, мы должны были получать больше масла, сахара и хлеба, чем в действительности получали. Постепенно почувствовав почву под ногами как сообщество людей, мы решились выдвигать требования, и я сделал заявление о невыполнении нормативов по питанию. Жалоба наша была отвергнута.

Вспоминая опыт венгерского лагеря, я предложил прибегнуть к голодовке. Начались споры – многие сомневались в целесообразности таких мер и боялись идти на риск. Однако доводы в отношении того, что хуже не будет и что терять нам нечего, возобладали.

Так однажды утром мы отказались от скудной кормежки. Через двое суток комендант уразумел, что мы не шутим, и «зашевелился».

– Кончайте с этим, сукины дети, или я кого-нибудь пристрелю.

Некоторые из нас заколебались, засомневались, правильно ли мы поступаем. Однако остальные убедили их держать голодовку и дальше.

Увидев, что угрозы не возымели действия, комендант прибегнул к задабриванию:

– Хорошо, если сегодня вы кончите голодать, завтра получите масло и постельные принадлежности.

На это мы отвечали:

– Когда наши условия будут выполнены, мы прекратим голодать.

На следующий день все осталось по-прежнему. Да и не могло быть иначе, потому что, как сказала мне переводчица, ни масла, ни постельных принадлежностей просто не имелось в наличии. Так откуда же они возьмутся у коменданта?

– Хорошо, – решили мы, – будем продолжать.

Еще через пять дней прибыла комиссия из Москвы. Голодовка служила тревожным сигналом. Да к тому же русских беспокоили бывшие союзники, так как новости из Киева проникали на Запад быстрее, чем с Кавказа. В общем, меня подняли ночью с постели, и я предстал перед русской комиссией как немецкий переводчик нашей депутации. Переводчиком от «противоположной стороны» выступала женщина-врач. Перед нами сидели офицер НКВД, мужчина лет тридцати пяти, и несколько человек в гражданском – тоже, конечно, сотрудники спецслужб. Выражение лица председателя комиссии не было привычно суровыми.

– По каким причинам начата голодовка? – спокойно поинтересовался он. – Почему бы просто не договориться с комендантом, он мог бы все решить.

– Но он не решил, – ответил я через переводчицу. – Поэтому мы и прибегли к голодовке. Мы обратили внимание коменданта на необходимость выполнять постановления, но получили отрицательный ответ, потом с нами начали торговаться.

Мы знакомы с Женевской конвенцией, – продолжал я. – Мы знаем, каковы установки из Москвы в отношении обращения с военнопленными. Нам известно, что письма, посланные нами в Москву, достигли адресата и факты были приняты к сведению. Нам также известно о переговорах правительств СССР, США, Британии, Франции и Китая касательно необходимости освобождения немецких военнопленных в соответствии с международными правилами.

Мы в состоянии довести до сведения западных правительств реальное положение дел в лагерях, особенно в этом лагере. Не спрашивайте, как, мы вам не скажем, но сделать сделаем. Господину Сталину не понравится, если союзники скажут ему о том, как тут обращаются с людьми. Мы всего лишь требуем выполнения постановлений и ничего больше.

Реакция нас поразила. После кратких консультаций с членами комиссии офицер НКВД дал нам свой ответ:

– Ваши условия будут выполнены. Ввиду плохого положения со снабжением продовольствием и неудовлетворительной работы транспорта не все идет так, как до́лжно. Но мы не звери – заканчивайте голодовку.

Что ж, хорошо. Он нашел возможность сохранить лицо, а мы согласились закончить голодовку, как только будут выполнены наши требования. Через двое суток мы получили постельное белье и установленное нормами пищевое довольствие. Более того, к нашему облегчению, мы увидели, что комендант не затаил на нас зла.

Мало того, я не без удивления узнал, что офицер НКВД желает поговорить со мной одним в присутствии переводчицы.

– Полковник, – начал он, – у меня есть вопрос: как вы думаете, сколько убежденных коммунистов находится в этом и других лагерях для немецких военнопленных?

Что это, вопрос на засыпку? Ответить на него было непросто, а открывать ему мое настоящее мнение было просто опасно. Я сказал следующее: