Читать книгу "Пока ненависть не разлучила нас - Тьерри Коэн"

— Ты преувеличиваешь. Да, в отдельных школах были скандалы, но не больше. И потом ты изображаешь мусульман как монолит, действующий в рамках единой логики. И вообще ты скатился к расизму.

На протяжении последнего десятка лет количество историй, свидетельствующих, что французское общество отказывается защищать свои ценности, явно умножилось, и пессимисты, потрясая ими, бьют тревогу. В 2002 году появился коллективный труд «Территории, утраченные республикой», где массового читателя знакомят с проблемой, которую мы, евреи, давно предчувствовали. И надо сказать, что каждое посягательство на республику, эту стену, воздвигнутую между варварством и законом, тревожит нашу общину, мы считаем их симптомами, говорящими, что Франция прогибается под давлением фанатиков-мусульман.

— Французы уже не знают, кто они такие и куда движутся, — снова заговорил Мишель. — Правящая элита демонстрирует свое бессилие и… коррумпированность сверху донизу. Здесь любой растекается лужей дерьма перед тем, кто орет громче.

Филиппики друга я знал наизусть, потому что слышал их не первый раз, но это было не его личное мнение, а мнение общины. Должен сказать, что Мишель высказывался еще довольно мягко, были и другие высказывания, куда радикальнее. В общем, я ему особенно не возражал. Я перестал понимать, на чьей стороне истина. Зато понимал отчетливо, что в обществе царит смятение, питаемое подозрительностью и взаимным страхом. Страхом перед «чужим», которого ты не понимаешь и не знаешь.

— Французы не знают ничего ни про себя, ни про нас, — сказал я. — Директор этой ресторанной сети распинался по радио перед микрофоном о необходимости широко мыслить и быть открытым, чувствуя себя новоявленным пророком. Еще он пел, что в рестораны с халяльным мясом будут ходить как мусульмане, так и евреи. Они будут там встречаться и общаться. Идиот толковал о широте взглядов, но не подозревал, что мы едим кошерное, а не халяльное.

— А ты заметил, что теперь политик, журналист или общественный деятель, начиная говорить о мусульманах, непременно заговорит потом о евреях. Если в школах запрещают хиджаб, тут же возникает гонение и на кипу. Если отказываются от халяльной еды, то отказываются и от кошерной. Но евреи никогда не требовали узаконить кипу или кошерное.

Похоже, действительно французы — власти в первую очередь — растерялись. Они хотят угодить всем, чтобы не прослыть ни расистами, ни антисемитами, но не знают, на какой шаг имеют право и что должны внедрять в общественное, безрелигиозное пространство. В результате реагируют на мелочные жалобы, называя это гуманизмом и толерантностью, а что касается жизни общин, то довольствуются готовыми клише, сохраняя иллюзию, будто управляют ситуацией.

Я и сам нахожусь в немалой растерянности. Разменял пятый десяток и не знаю, чего мне ждать от этой страны, не знаю, на что могу надеяться здесь, на что претендовать. Я прекрасно помню, как по убеждению и сердечной склонности хотел стать французом, но по мере приближения к этой Франции, тем более неотчетливой и расплывчатой она становилась. Франция, о которой я мечтал, оказалась зыбкой иллюзией, навеянной прошлым. Или невоплощенной концепцией?

Многие из моих соплеменников думают точно так же, как я. Одни уезжают, другие голосуют за Национальный фронт, единственную партию, — если только ей верить — которая ратует за сильную страну. А остальные тоже, как я, больше ничего не знают.

Мунир

Декабрь 2010

— Ну и дела, — закончила моя жена и, заметив, что вошла Сурия, постаралась умерить свой пыл. — Котлы закипели!

Египет, Сирия, Тунис и даже Марокко! Арабская молодежь подала голос, она бунтует, требует большей свободы, требует демократии.

Движение называется «арабская весна». Красивое название, позитивное, оптимистичное. Обещает счастливые перемены, возможность построить иное будущее.

Диктаторы — Мубарак, Бен Али, Каддафи — паникуют, пытаются вести переговоры, торгуются.

— «Долой!» — отвечают им манифестанты. Какие торги! Народ ищет не выгоды, он хочет жить по-другому!

Конец диктатуре, коррупции, притеснениям, репрессиям, пыткам! Народ хочет быть свободным, он хочет равенства, права мечтать и самому творить будущее.

Все мусульмане вокруг меня следят за событиями с гордостью. Но и со страхом тоже. Мы все разделяем надежды мужественной молодежи, но мы знаем жестокость людей у власти, их способность на любую низость, когда они цепляются за свои привилегии.

— Ты веришь, что они победят? — спрашивает Сурия.

Наша девочка идеалистка, как большинство наивных подростков. Она тоже во власти пылких мечтаний, ей близки молодые бунтари, которые заполонили улицы и требуют другой жизни, она видит себя среди них, их слоганы — это ее слоганы. Глядя на нее, я вспоминаю собственную молодость.

— Надеюсь.

— А я верю! — восклицает Фадила, не удовлетворенная моим слишком сдержанным ответом. — Они натерпелись. Он не пойдут на уступки.

Мы гоняем программы в поисках новых телерепортажей, новой информации.

СМИ тоже в лихорадке, они множат интервью, дают слово пылким революционерам — таким молодым и решительным.

— Невероятно! — восклицаю я. — Все газеты пишут только об одном!

— А в каком снисходительном тоне, — возражает мне Фадила.

— При чем тут тон? Демократы радуются, видя, как рушатся диктатуры.

— Радуются, но не без доли пренебрежения. Запад обнаружил, что арабы способны мыслить, что они не только подневольный скот. Рады, что недоумки наконец-то добрались до истин, которыми до сих пор распоряжались они одни.

— Мне кажется, ты ошибаешься. Диктаторы Туниса, Египта, Ливана душили свою молодежь, искореняли критическую мысль, уничтожали надежды, которыми живет каждый человек, и вот эта молодежь потребовала своей доли будущего. СМИ и политики любых направлений удивились и обрадовались — так же, как мы сами.

— Возможно. Должно быть, я стала излишне недоверчивой, — признала Фадила без большой убежденности.

— Ты просто не привыкла, что Запад может ценить арабов.

Но кто знает, может, Фадила права? Но не важно, я не хочу, чтобы ее подозрительность отравила мне радость.

Хотя прекрасно знаю, что путь истории усеян разбитыми надеждами, обманутыми ожиданиями, растоптанными верованиями.

Рафаэль

Май 2011

ДСК[99] вошел в зал суда серьезный, с прямой спиной. Сюр, иначе не скажешь. Когда по всем каналам стали передавать одно и то же, и к тому же в сослагательном наклонении, я ничему не поверил. Когда стали показывать угнетенное лицо героя и сообщать о расследовании, учиненном американскими судебными органами, обвинившими его в сексуальном насилии над горничной в гостинице, крайнее изумление сменилось смутным предчувствием, что это может быть правдой, а потом гневом на человеческую нелепость. И свою собственную в том числе. Потому что я верил этому человеку, верил в его компетентность, в его ответственность, в него как в предусмотрительного политика. Верил в его благополучную семейную жизнь с женой, блестящей журналисткой.