Читать книгу "Орлы капитана Людова - Николай Панов"

Он шагнул было к крылу мостика, но обернулся к Сливину снова.

— Простите, я немного разволновался. На «Олаве Тригвассоне» погиб мой сын Сигурд. Мой единственный сын Сигурд. Он был хорошим мальчиком… Да, он был хорошим, храбрым мальчиком, — повторил лоцман, пристально всматриваясь в береговой рельеф.

И вот он стоит рядом с командиром экспедиции — как прежде, молчаливый, сдержанный норвежский моряк.

— Фифти дегрис! — говорит лоцман Олсен.

— Пятьдесят градусов, — переводит Сливин…

…Агеев ходил по палубе дока, с досадой рассматривал повреждения, причиненные штормом.

— Да, нужен изрядный ремонт… Как будто ножом срезали волны киповую планку там, где в воду сбегают тросы. Сорвало деревянную обшивку по бортам и унесло в море — нужно ставить новую обшивку. Расшатало дубовый настил… Сильно покорежило буксирное хозяйство!

Хорошо еще, что, умело маневрируя, все время меняя ход, моряки «Прончищева» избежали обрыва тросов… И неплохо развернулась боцманская команда на доке.

Главный боцман взглянул на упорные брусья — древесные стволы, сослужившие при шторме хорошую службу, подпирая доковые башни. Эх, и металлические листы сорваны около якорной цепи!.. Своими силами тут не справишься, командир хочет вызвать в Бергене заводскую бригаду. Хорошо еще, что уцелели все люди.

Агеев вспомнил, как наутро после шторма подошел к нему Мосин. С необычным выражением смотрели быстрые, всегда задиристые и озорные глаза.

— Спасибо, товарищ мичман… Если бы вы меня за штаны не ухватили, пошел бы я, пожалуй, Нептуну на ужин.

Мосин сказал это с самолюбивой улыбкой, видимо, больше всего боялся, что мичман припомнит сейчас его дерзости, отплатит ему за все. И Сергей Никитич понял состояние матроса.

— О чем говорить! Моряк вы, Мосин, хороший, авралили с душой. Только, знаете, не зря наши поморы говорят: «На воде ноги жидкие».

— Ну, у вас-то, товарищ мичман, они не жидкие, — сказал с восхищением Мосин. И Агеев понял, что навсегда завоевал его дружбу. Было время перекурки. Они стояли среди других матросов. Сергей Никитич заметил, что многие прислушиваются к их разговору.

— Море — строгое дело, с ним дружить уметь надо, — сказал Агеев. Он оперся на бухту белого манильского троса, вынул кисет, роздал матросам табак, набил свою трубочку.

— Рассказать вам, как я к нему привыкал? Я десяти лет от роду в океан выходить стал с нашими рыбаками. Еще сам в лодку залезть не мог, ростом был мал — колодку подставлял к борту, или взрослые мне помогали…

Ходили мы за треской, за норвежской сельдью, морского зверя на льдинах били… Море — рыбачье поле… Один раз выскочил я на льдину, а она трещину дала, не могу обратно перескочить. Так папаша мой, силач, меня багром за воротник захватил и передернул на главную льдину.

Агеев рассказывал, а сам то и дело поглядывал на палубу, уже покрывшуюся кое-где белыми и красновато-желтыми пятнами. Совсем недавно вычистили и покрасили ее, и вот опять она стала янтарной-желтой там, где уже проступила ржавчина на поцарапанных тросами и якорными цепями местах. В других местах она стала белой от морской соли — следы разгулявшихся по стапель-палубе волн.

— Неудобно с такой палубой в порт приходить, — озабоченно сказал Агеев Ромашкину, стоявшему рядом. — Придется приборочку устроить. Перекур кончим — свистать всех к большой приборке!

— Есть, свистать всех к большой приборке!

Ромашкин даже расстроился тогда — еще чувствовалась усталость после бессонной ночи. И здоров же работать главный боцман! Но, конечно, мичман прав: не к лицу советским кораблям входить в иностранный порт в неряшливом виде.

А Сергей Никитич чувствовал в те минуты новый прилив бодрости, с особым рвением натянул на руки брезентовые, заскорузлые от морской соли рукавицы…

Уже давно произошел у них с Татьяной Петровной столь расстроивший и удививший мичмана разговор на гетеборгском рейде. А немного спустя Татьяна Петровна встретилась с ним как ни в чем не бывало, была привычно приветлива, как обычно, дружески взмахнула рукой, когда «Прончищев» дал ход, стал удаляться от Гетеборга, таща за собой док к норвежским шхерам…

И теперь опять на корме близко идущего ледокола Агеев увидел Таню, вышедшую из камбузной рубки, засмотревшуюся на плывущие мимо величественные скалы. Мягкий пушистый локон выбился из-под Таниной косынки. Девушка не видела Агеева, но мичман знал — как только приметит его, ее черноглазое милое лицо засияет улыбкой, она помахает рукой, посмотрит как-то особенно прекрасно, как умеет смотреть только она. Стоит ей только обернуться…

На корму вышел не торопясь Фролов, потянулся, — видно, здорово выспался после вахты, остановился возле Тани. Глянул на берег, потом на док, дружески кивнул Агееву, что-то мельком сказал Тане.

И тотчас девушка радостно оглянулась, помахала тонкой смуглой рукой, совсем дружески просто, но у мичмана бешено забилось сердце. Сдернул рукавицу, торжественно четко приложил правую руку к фуражке. А Таня улыбнулась снова, пошла на шкафут своей легкой походкой.

И много времени после этого, распоряжаясь приборкой, сам работая до седьмого пота, Сергей Никитич чувствовал необычайный прилив сил, все кругом улыбалось ему: и синяя вода фиорда, и расцвеченные кое-где зеленью и пестрыми домиками горы, и удивительно высокое, удивительно спокойное и светлое скандинавское небо…

…Сидя в своей каюте, капитан третьего ранга Андросов готовил материалы для политбеседы, просматривал выписки из книг, журналов и газет.

«Тяжело переживал норвежский народ гитлеровское иго, — читал он одну из своих записей. — В Германию вывозилось продовольствие, скот, железная руда Киркенеса и Сер-Верангера, медь Реруса и Сулительмы, никель Хосангера и Эвье, молибден из Кнабехея. Три миллиона крон в день выплачивал норвежский народ на содержание гитлеровских гарнизонов, расквартированных в стране».

Андросов распрямился, взглянул в отдраенный иллюминатор. Сложил свои записи, вышел из каюты.

Караван медленно продвигался к Бергенскому рейду.

Уже видны были высящиеся у набережных океанские теплоходы, ярусы бесчисленных иллюминаторов, белые линии палубных тентов. Тянулись ряды круглых нефтяных цистерн, похожих на приземистые сторожевые башни, и древние крепостные башни, похожие на цистерны.

Вырастали городские дома. Их остроконечные вышки, черепичные крыши нависали над самой водой. То там, то здесь рыжели у причалов ржавые борта кораблей, неподвижно прильнувших к камням. На палубах этих кораблей не было признаков жизни.

— Берген, главный город нашего западного побережья, древняя столица норвежских королей! — сказал с гордостью Олсен. — Больше ста лет правили здесь вожди древних викингов, пока их не вытеснила Ганза — союз немецких купцов. Здесь томился в плену у ганзейцев норвежский король Магнус Слепой.

— А теперь снова Берген — центр вашей рыбной торговли? — откликнулся, стоя рядом с ним, Сливин. — И один из центров вашего знаменитого судоходства! Мы знаем — до второй мировой войны Норвегия по тоннажу торговых кораблей занимала четвертое место в мире.