Читать книгу "Соловей - Кристин Ханна"

– Я думал, ты не любишь сладкое.

Не реагируя на его замечание, просто разглядываю великолепные разноцветные макарони и pain au chocolat в стеклянной витрине.

Подходит моя очередь, покупаю два пирожных – кокосовое и малиновое. Кокосовое протягиваю Жюльену.

Мы уже идем по улице, когда он решается откусить – и застывает на месте.

– Вау… – бормочет он. И потом еще раз: – Вау!

Я улыбаюсь. Все помнят свой первый вкус Парижа. Отныне вот этот – для него.

Облизав пальцы и выбросив пустой пакетик, он опять берет меня под руку.

У маленького очаровательного бистро с видом на Сену я предлагаю:

– Давай выпьем по бокалу вина.

Пять часов. Идеальное время для аперитива.

Мы садимся снаружи, под сенью цветущих каштанов. Напротив, через дорогу, вдоль набережной расположились букинисты со своими зелеными ящиками, торгуют всем подряд – от старинных полотен до обложек Vogue и брелоков с Эйфелевой башней.

Мы потягиваем вино, закусывая картошкой фри из жирного бумажного кулька. Один бокал плавно перетекает во второй, а день постепенно уступает место романтичным сумеркам.

Я и позабыла, как незаметно летит время в Париже. В этом слишком живом городе всегда есть место покою и тишине. Здесь, в Париже, с бокалом вина в руке вы можете просто быть.

Вдоль Сены зажглись фонари, зазолотились окна квартир.

– Семь, – заметил Жюльен, и я поняла, что все это время он следил за часами. Американец, увы. Праздность недопустима, нельзя забываться, – совсем не похож на меня. Но при этом дал мне время успокоиться.

Киваю, наблюдаю, как он расплачивается. Как только мы встаем, наши места занимает элегантная пара, оба с сигаретами.

Мы идем к Понт-Неф, самому старому мосту через Сену. За ним – остров Ситэ, сердце Парижа. Нотр-Дам, с его взмывающими ввысь серыми стенами, словно гигантская хищная птица, расправив крылья, опускается на город. Желтые огоньки фонарей отражаются в реке, и Сена треплет их золотистые нимбы.

– Сказка, – говорит Жюльен, и это чистая правда.

Мы медленно бредем по мосту, построенному больше четырехсот лет назад. На другом берегу, оставив позади готические формы собора, замечаем уличного торговца.

Жюльен останавливается, вытаскивает из груды хлама на лотке старинный стеклянный шар. Встряхивает – и снежные хлопья кружатся внутри, укрывая изящную Эйфелеву башню.

Я смотрю на падающий снег, понимаю, что все это мираж, безделица, но невольно вспоминаю жуткие времена, когда приходилось кутаться в старые газеты и натягивать на себя все тряпье, что нашлось в доме.

– Мама, ты дрожишь?

– Мы опаздываем, – говорю я.

Он кладет на место шар, и мы продолжаем путь сквозь толпу туристов, тянущихся к Нотр-Дам.

Отель располагается на маленькой улочке за собором. Рядом с Отель-Дье, самой старой больницей Парижа.

– Я боюсь, – говорю я и удивляюсь собственному признанию. Не припомню, чтобы сознавалась в подобных грехах вслух. Четыре месяца назад, когда сообщили, что у меня рецидив, я от страха так долго плакала под душем, пока не кончилась горячая вода, но никому ничего не сказала.

– Можем не ходить.

– Нет, пойдем.

И я старательно переставляю ноги, одну за другой, и вот уже указатель в вестибюле сообщает, что нам нужно в зал на четвертом этаже.

Выйдя из лифта, слышу, как кто-то говорит в микрофон, усиливающий и одновременно искажающий голос. На длинном столе разложены бейджики с именами. Большая часть бейджей разобрана, но мой на месте.

Узнаю еще одно имя. Сердце сжимается. Беру свою табличку, прикрепляю к груди, не отрывая взгляда от другого имени. Потом беру и второй бейджик.

– Мадам! – вскакивает женщина, сидящая за столом. Она очень взволнована. – Мы ждали вас. Я провожу вас на ваше место…

– Не стоит беспокоиться, я посижу в уголке…

– Чепуха. – Она решительно берет меня за руку.

Прикидываю, не побороться ли, но сейчас на это нет сил. Она ведет меня через заполненный людьми зал – они сидят плотно, от стены до стены, даже на складных стульях – прямо к сцене, где уже сидят три пожилые дамы. Рядом с ними молодой парень в помятой синей спортивной куртке и штанах цвета хаки – определенно американец – с микрофоном. При моем появлении он замолкает.

Зал затихает. Все смотрят только на меня.

Проскользнув мимо трех старушек, занимаю свое место прямо рядом с выступающим.

Он произносит торжественно:

– Сегодня вечером к нам пришел очень важный человек.

В дальнем конце зала вижу Жюльена, он стоит у стены, скрестив руки на груди. Недоуменно хмурится. Никак не может взять в толк, почему вдруг меня позвали на сцену.

– Вы хотите что-нибудь сказать?

Похоже, ему пришлось дважды повторить вопрос.

В зале настолько тихо, что слышно даже скрип стульев и шарканье подошв по ковру. Сначала хочу отказаться: «Нет, нет, только не я», но нельзя же быть такой трусихой.

Медленно поднимаюсь и иду к трибуне. Собираясь с мыслями, бросаю взгляд направо, на женщин, читаю их имена: Альмадора, Элиан и Анук.

Пальцы цепляются за деревянные края трибуны.

– Моя сестра Изабель была человеком увлекающимся и страстным, – тихо начинаю я. – Во все, что она делала, она погружалась с головой, всегда неслась вперед на полном ходу.

Мы все время за нее боялись. Она вечно сбегала из пансионов и монастырских школ, вылезала в окно и зайцем пробиралась в поезд, чтобы отправиться на поиски приключений. Я всегда считала ее безрассудной и безответственной. Слишком красивой, чтобы обращать внимание на других. И когда началась война, она воспользовалась этим моим отношением к ней. Сказала, что уезжает в Париж к возлюбленному, и я ей поверила.

Я поверила ей. И много лет корила себя за это. Я должна была понять, что сестра ушла вовсе не за мужчиной, но следуя своим убеждениям; я должна была понять, что она посвятила себя важному, значительному делу. На миг прикрыв глаза, вспоминаю: Изабель в объятиях Гаэтона, но смотрит на меня и глаза ее блестят от слез. И сияют любовью. А потом она закрывает глаза, шепчет что-то, что никто из нас не смог расслышать, и умирает на руках мужчины, который любит ее.

Тогда я не видела в этой сцене ничего, кроме трагедии; а сейчас вижу только любовь.

Я помню каждый миг, каждую мелочь – как старый тис качнул ветвями над нашими головами, как пахло жасмином.

Смотрю на табличку с именем в своих руках.

Софи Мориак.

Моя прекрасная девочка, которая выросла в строгую мудрую женщину; всю свою жизнь она оставалась рядом со мной и всегда тревожилась, заботилась, хлопотала надо мной, как наседка. И боялась. Она всегда немножко боялась мира вокруг, после всего, через что нам пришлось пройти, и я ужасно злилась из-за этого. Но она умела любить, моя Софи, и когда рак пришел за ней, она не испугалась. В самом конце я сидела рядом и держала ее за руку, а она закрыла глаза и сказала: