Читать книгу "Какое надувательство! - Джонатан Коу"

Примирение с матерью тоже не оправдало надежд. Вечер они неловко провели вместе в ресторанчике по соседству. Майкл предполагал — довольно наивно, — что само его появление наполнит мать восторгом и одного этого будет довольно, чтобы компенсировать ту боль, которую он причинил ей, так надолго прервав всякое общение. Вместо этого от него потребовали оправдываться за собственное поведение — что он и попытался совершить несколькими прерывистыми и неубедительными монологами. По сути дела, утверждал он, его отец умер дважды: вторая, более опустошительная смерть случилась, когда Майкл узнал о своем подлинном происхождении. Теперь он был убежден, что последовавшие два, а то и три года его уединения можно считать продолжительным трауром; подобная теория поддерживалась — если ей действительно требовалась поддержка, — статьей Фрейда на эту тему: „Скорбь и меланхолия“. Мать совершенно не убедили его старания призвать на помощь научный авторитет, но к концу вечера, наблюдая искреннее покаяние сына, она позволила атмосфере несколько разрядиться. После того же, как они вернулись домой и сделали себе два чашки „Хорликс“[105], Майкл осмелел достаточно, чтобы задать несколько вопросов о своем утраченном родителе.

— И ты что, ни разу не видела его после того случая… того дня, когда это произошло?

— Майкл, я тебе уже говорила. Я видела его еще раз, примерно десять лет спустя. Ты его тоже видел. Я тебе уже говорила.

— Что ты имеешь в виду — „я его видел“? Я никогда его не видел.

Мать сделала еще один глоток и приступила к рассказу.

— Был рабочий день, утро, я поехала в город за покупками. Потом почувствовала, что мне нужно передохнуть, и зашла в „Рэкэмз“ выпить чашечку чаю в кафе. Помню, там было довольно людно, и я некоторое время простояла с подносом, прикидывая, куда можно сесть. За одним столиком сидел джентльмен, довольно мрачный, и я подумала, не подсесть ли мне к нему. И тут внезапно поняла, что это — он. Постарел, ужасно постарел, но я просто была уверена, что это он. Я узнала бы его где угодно. И вот я подумала с минутку, а потом подошла к его с голику и спросила: „Джим?“, и он поднял голову, но меня не узнал; поэтому я спросила: „Вы ведь Джим, правда?“ — но он ответил лишь: „Простите, мне кажется, вы ошиблись“. А потом я сказала: „Это я, Хелен“, и тут до него начало доходить, кто я такая. Я сказала: „Вы ведь помните, правда?“ — и он ответил, что да, помнит, и я села, и мы разговорились.

Разговаривать с ним было не очень приятно: теперь это была лишь тень человека, которого я встречала раньше. Казалось, он очень зол на себя за то, что так никогда и не остепенился, не нашел ту, с кем можно было бы построить дом, создать семью. А теперь, похоже, думал, что уже поздно. И вот тогда я принялась рассказывать о себе — просто не смогла сдержаться. И я должна была рассказать ему о тебе. Думала, может, это будет для него что-нибудь значить. Ясно, что он и понятия не имел, — он был совершенно ошарашен. Хотел знать о тебе все — когда ты родился, как выглядишь, какие у тебя успехи в школе, всё. И чем больше я ему рассказывала, тем больше ему хотелось знать; пока в конце концов он не спросил, можно ли поехать со мной и увидеть тебя. Всего один раз. Я подумала об этом: честно говоря, мне эта мысль не очень понравилась, но в конце концов я сказала „да“, но мне нужно спросить у мужа; разумеется, я думала, что он откажет и на этом дело закончится. Но ты же знаешь, какой Тед был — он никогда никому ни в чем не мог отказать, и когда он вернулся вечером с работы, я действительно спросила его, и он сказал да, он не против, по крайней мере, это бедняга заслужил. Поэтому поздним вечером, когда ты уже лег спать, он приехал к нам домой, я привела его к тебе в спальню, и он встал у кровати и смотрел на тебя минут пять, пока ты не проснулся, не заметил его и не заорал так, что чуть потолок не рухнул.

— Но это же был мой сон, — сказал Майкл. — Мой кошмар. Мне приснилось, что я смотрю в свое собственное лицо.

— Ты не в него смотрел, — ответила мать. — То было лицо твоего отца.

Некоторое время Майкл не говорил ничего — он был слишком изумлен. Наконец удалось выдавить:

— И что потом?

— И ничего, — сказала мать. — Он уехал, и ни один из нас никогда его больше не видел. И не слышал о нем ничего. — Перед тем как сделать еще один глоток, она помедлила. — Вот только…

— Что?

— Он попросил фотографию. Я до сих пор помню, как он о тебе сказал: „Единственный след, который я умудрился оставить за последние двадцать лет“. И когда я это услышала, я поняла, что не в силах ему отказать. Поэтому отдала ему первую попавшуюся — ту, которую ты постоянно держал на виду: где вы с Джоан пишете свои книжки.

Майкл медленно поднял голову:

— Ты отдала ему ту фотографию? Значит, я ее не терял?

Она кивнула.

— Я все время собиралась тебе сказать, но не могла себя заставить. Не могла придумать, как сказать это.

Способность Майкла переваривать все эти откровения снова истощилась, хоть и не до конца, а поэтому он спросил:

— Когда все это было? Когда это случилось?

— Ну, — ответила мать, — где-то весной. Это я помню точно. И до твоего дня рождения, когда мы возили тебя в Вестон. После того дня ты сильно изменился. Поэтому, наверное, это было… в шестьдесят первом. Да, точно — весной тысяча девятьсот шестьдесят первого года.

* * *

Когда Майкл сошел с поезда в Йорке, уже стемнело. Трое Уиншоу и мистер Слоун, не заметив его, остановили такси и скрылись в потоке уличного движения. Установив, что плата за такси лишит его большей части имеющихся в наличии семидесяти фунтов, Майкл решил отказаться от данного средства транспорта и принялся дожидаться автобуса, отправление коего намечалось через сорок пять минут. Время прошло за потреблением двух пакетиков „Ревелз“ и батончика „Кёрли-Вёрли“ в зале ожидания автостанции.

Автобусное путешествие заняло больше часа, и почти половину его Майкл оставался единственным пассажиром устало фыркавшего железного ящика, что влек его дальше и дальше по все более темным, узким, ухабистым и мучительным дорогам. Выйдя из автобуса, Майкл все равно оказался, по его собственным подсчетам, в семи или восьми милях от пункта назначения. Единственными звуками поначалу было унылое блеянье овец, тихие стоны поднимавшегося ветра да плотный шум дождя, совсем скоро грозившего перейти в затяжной ливень. Единственный свет лился из одиноких домишек, далеких и редких. Майкл застегнул доверху пальто, чтобы не промокнуть, и зашагал вперед; однако всего через несколько минут до него издали донеслось урчание мотора, он повернулся и увидел пару лучей — не далее чем в миле от него и быстро приближавшуюся. Он поставил на землю чемодан, и когда автомобиль приблизился, просительно вытянул руку. Машина притормозила.

— Вы не в сторону Уиншоу-Тауэрс? — спросил Майкл, когда окно со стороны водителя сползло вниз и открылось смуглое, чисто выбритое мужское лицо в фуражке и зеленом „барбуре“.